– Ничего не надо. По-моему, ты собрал весь комплект. Вообще-то, я думаю, огнетушитель мне уже не пригодится.

– Лучше перебдеть, чем недобдеть…

– Иди! Я отдохну, доктор проверит Софи, а утром мы увезем ее домой.

– Что-то быстро.

– Так принято.

– Нужен еще пропан для походной печки?

– Попробуем сэкономить.

– Но…

Рейчел замахнулась звонком так, будто последствия будут суровы, если ее требованиям не пойдут на-встречу.

– Я тебя люблю, – сказала она.

– Я тоже тебя люблю, – ответил Чарли. – Вас обеих.

– Пока, папочка. – Кукловод Рейчел помахала ему ручонкой Софи.

К горлу Чарли подкатил комок. Никто раньше не звал его “папочкой” – даже куклы. (Он, правда, однажды за сексом осведомился у Рейчел: “Кто твой папочка?” – на что она ответила: “Сол Голдстин”, отчего на неделю Чарли стал импотентом и у него возникли разно-образные вопросы, задавать которые не очень хотелось.)

Чарли попятился из комнаты, ладонью прикрыл за собой дверь, затем направился по коридору и мимо стола, из-за которого неонатальная медсестра со змеей на ноге косвенно ему улыбнулась.

Чарли ездил на минифургоне-шестилетке, унаследованном от отца вместе с лавкой старья и зданием, где та располагалась. В минифургоне всегда попахивало пылью, нафталином и по́том, несмотря на целый лес благоухающих рождественских елочек, которые Чарли развешивал по всем крючкам, ручкам и выступам в салоне. Он открыл дверцу, и его омыл аромат нежеланного – этим товаром и торгуют старьевщики.

Не успев даже вставить ключ в зажигание, Чарли заметил компакт-диск Сары Маклахлан[4] на пассажирском сиденье. Да, Рейчел его будет не хватать. Ее любимый диск – а она приходит в себя после родов без него; такого Чарли не потерпит. Он схватил диск, закрыл фургон и кинулся обратно в палату.

К его облегчению, медсестра покинула свой пост, а потому Чарли не пришлось выдерживать ее ледяной укоризненный взгляд – ну, во всяком случае, он рассчитывал на лед укоризны в этом взгляде. Мысленно подготовил краткую речь о том, что хороший муж и отец предугадывает нужды и потребности жены, а это, в свою очередь, означает и доставку ей музыки… Ладно, речь пригодится и на обратном пути, если его окатят ледяной укоризной.

Дверь в палату он открыл медленно, чтобы не испугать жену. Он предвкушал ее теплую улыбку неодобрения, но Рейчел, судя по всему, спала – а у кровати ее стоял очень высокий черный человек, одетый в мятно-зеленое.

– Что вы тут делаете?

Человек в мятно-зеленом, вздрогнув, обернулся.

– Вы меня видите? – Он ткнул в свой шоколадного цвета галстук, и Чарли – всего лишь на секунду – вспомнил тоненькие мятные пастилки, которые кладут на подушки в тех отелях, что получше.

– Конечно, вижу. Что вы тут делаете?

Чарли подступил ближе к кровати Рейчел, поместив себя между незнакомцем и своей семьей. Младенца Софи черный дылда, похоже, заворожил.

– Это нехорошо, – сказал Мятный.

– Вы ошиблись палатой, – произнес Чарли. – Уходите отсюда. – Он потянулся назад и потрепал Рейчел по руке.

– Это очень и очень нехорошо.

– Сэр, моя жена пытается заснуть, а вы ошиблись палатой. Уйдите, пожалуйста, пока я…

– Она не спит, – сказал Мятный. Голос его был мягок и звучал немного по-южному. – Простите.

Чарли повернулся и посмотрел на Рейчел, рассчитывая увидеть ее улыбку, услышать, как она велит ему успокоиться, но глаза жены были закрыты, а голова скатилась с подушки.

– Милая? – Чарли выронил диск и бережно потряс жену. – Милая?

Младенец Софи заплакала. Чарли пощупал лоб Рейчел, взял ее за плечи и потряс сильнее.

– Милая, проснись. Рейчел. – Он приложил ухо к ее сердцу – и ничего не услышал. – Сестра! – Пошарил по постели и схватил звонок, выпавший на одеяло. – Сестра! – Он заколотил по кнопке, затем развернулся к человеку в мятно-зеленом. – Что здесь…

Тот исчез.

Чарли выбежал в коридор, но там никого не было.

– Сестра!

Через двадцать секунд явилась медсестра со змеей на ноге, а еще через тридцать – бригада реаниматоров со своей экстренной каталкой.

Медицина оказалась бессильна.

У новой скорби тонкая грань, она режет нервы, отсекает реальность – острое лезвие милосердно. Лишь со временем, когда оно затупляется, приходит подлинная боль.

Поэтому Чарли едва ли осознавал, как вопил в больничной палате Рейчел, как ему кололи успокоительное, как в тот первый день все окутывала пленкой электризованная истерия. После – воспоминания из прогулки лунатика, сцены, снятые из глазницы зомби: он, живой труп, пробирается сквозь объяснения, обвинения, приготовления и церемонию.

– Это называется тромбоэмболией сосудов головного мозга, – сказал ему врач. – При родах в ногах или почечной лоханке образуется сгусток, затем он перемещается в мозг и перекрывает кровоток. Очень редко, но случается. Медицина бессильна. Если бы даже реаниматоры сумели ее оживить, ущерб для мозга был бы обширен. Боли она не почувствовала. Вероятно, ей просто захотелось спать, и она скончалась.

Чтобы не закричать, Чарли прошептал:

– Человек в мятно-зеленом! Он ей что-то сделал. Он что-то ей вколол. Он там был, он знал, что она умирает. Я его видел, когда вернулся с диском.

Ему показали пленки службы безопасности, и все – медсестра, врач, администраторы и юристы – посмотрели черно-белые кадры: вот Чарли выходит из палаты Рейчел, вот пустой коридор, вот Чарли возвращается в палату. Никакого черного дылды в мятно-зеленом. Даже компакт-диск не нашли.

Недосып, сказали все. Галлюцинации, вызванные измождением. Травма. Ему дали что-то для сна, что-то от тревожности, что-то от депрессии и отправили домой с малюткой-дочерью.

Когда на второй день Рейчел отбормотали и похоронили, малютку Софи держала на руках Джейн, старшая сестра Чарли. Он не помнил, как выбирал гроб, как все улаживал. Больше походило на сон сомнамбулика: взад-вперед шаткими призраками перемещались ее родственники в черном, извергая малоадекватные клише соболезнований:

– Нам очень жаль. Она была так молода. Какая трагедия. Если мы чем-то можем помочь…

Отец и мать Рейчел обнимали Чарли, соприкасаясь с ним головами в вершине треножника. Сланцевый пол похоронного зала был испятнан их слезами. Всякий раз, когда плечи тестя сотрясались от рыданий, сердце Чарли разрывалось вновь. Сол сжал лицо зятя ладонями и сказал:

– Ты не представляешь, потому что я не представляю.

Но Чарли представлял, ибо он был бета-самцом и на нем лежала проклятая печать воображения; он представлял, потому что потерял Рейчел, а теперь у него дочь – эта крохотная незнакомка, что спит у его сестры на руках. Он представлял, как и ее забирает человек в мятно-зеленом.

Чарли посмотрел на пол в пятнах от слез и сказал:

– Вот почему большинство похоронных залов застелено коврами. А то кто-нибудь поскользнется.

– Бедный мальчик, – произнесла мать Рейчел. – Мы, разумеется, посидим с тобой шиву.

Чарли пробрался через зал к сестре; на той был его двубортный костюм из темно-серого габардина в тонкую полоску, и от сочетания суровой прически поп-звезды восьмидесятых и младенца в розовом одеяльце сестра смотрелась не столько андрогинной, сколько попутанной. Чарли считал, что на ней костюм сидит гораздо лучше, чем на нем, но все равно могла бы и спросить разрешения.

– Я так не могу, – сказал он. И дал себе рухнуть вперед, пока отступающий клин его темных волос не уперся в ее склеенный гелем платиновый чубчик имени “Стаи чаек”[5]. Ему казалось, что для скорби это лучшая поза – вот так бодаться: вроде как пьяно стоишь у писсуара и падаешь, пока не воткнешься головой в стену. Отчаяние.

– Ты отлично держишься, – сказала Джейн. – Так редко у кого получается.

– Что такое, нахуй, “шива”?