– Что она сказала? – донеслось из коридора. Вошли двое сыновей и дочь – сначала они досадовали на то, что услышали, но затем посмеялись вместе с сиделкой и матерью.

– Я говорю, сыр вкусный, – ответила Мэдилин.

– Это правда, мама, – сказала дочь.

Чарли стоял в углу и смотрел, как они едят сыр, смеют-ся, и думал: “Вот про это надо было написать в книге”. Он смотрел, как ей помогают с подкладным судном, поят ее, вытирают лицо влажной салфеткой, он видел, как она прикусывает эту салфетку, – точно так же полотенце кусала Софи, когда он ее умывал. Старшая дочь, скончавшаяся, как выяснил Чарли, некоторое время назад, звонила еще трижды – один раз по собачке и дважды по подушке. К обеду Мэдилин устала и уснула, а где-то через полчаса начала задыхаться, потом прекратила, потом не дышала целую минуту, потом глубоко вздохнула, потом нет.

И Чарли выскользнул из комнаты с ее душой в кармане.

Смерть Мэдилин Олби потрясла Чарли. Вернее, не столько сама ее кончина, сколько жизнь, которую он видел в старухе всего за несколько минут до смерти. Он думал: “Если для того, чтобы из последних своих мгновений извлечь жизнь, нужно глядеть Смерти в глаза, то кому это делать, как не брадобрею Жнеца?”[48]

– Сыра в книге не было, – сказал он Софи, выкатывая ее из лавки в новой гоночной коляске. Агрегат походил на помесь люльки и велосипеда из углеродного волокна – в результате на нем можно было ездить на экскурсии в “Купол грома”[49], но он был крепок, легкотолкаем, а малышку надежно обволакивала алюминиевая рама. Надевать шлем на дочь он не стал – из-за сыра. Он хотел, чтобы малютка озиралась – видела мир вокруг, была в нем. Когда Мэдилин Олби всем своим телом впитывала сыр, словно то был первый и лучший кусок в жизни, Чарли осознал: сам он никогда не пробовал ни сыра, ни крекеров, ни жизни. И ему не хотелось, чтобы дочь выросла такой же. Накануне вечером он переселил Софи в отдельную комнату – в ту свободную спальню, которую Рейчел украсила, нарисовав на потолке облака; по этому небу летел счастливый воздушный шар со счастливыми друзьями-зверюшками в корзине. Спал Чарли не очень хорошо – пять раз за ночь вставал проверить, как малютка, и всякий раз видел, что спит она безмятежно. А сам он вполне готов был не сомкнуть глаз, только бы дочь шла по жизни без его страхов и запретов. Лучше, если Софи в полной мере распробует весь сыр жизни.

Они гуляли по Северному пляжу. Чарли остановился купить себе кофе, а ей яблочный сок. Они съели громадную печенюху с арахисовым маслом, одну на двоих, и за ними по тротуару увязалась толпа голубей, устроивших целое пиршество на реке крошек, что лилась из коляски. В барах и кафе телевизоры показывали чемпионат мира по футболу, люди вываливали на улицы, смотрели матч, радовались, кричали, обнимались, ругались и вообще всячески излучали волны ликования и уныния в компании новых компаньонов, что со всего мира съехались в этот квартал к американским итальянцам. Софи улюлюкала вместе с болельщиками и визжала от счастья, потому что счастливы были они. Когда же толпа сникала – если не проходил пас или назначался штрафной, – Софи огорчалась и смотрела на папу, чтобы тот все исправил и все снова стали счастливы. И папа исправлял, поскольку через несколько секунд все опять орали от восторга. Какой-то высокий немец научил Софи петь “Гооооооооооооооооооооол!”, совсем как спортивный комментатор, и репетировал с ней, пока не добился полного пятисекундного сустейна. Три квартала спустя Софи все еще закрепляла навык, и Чарли приходилось пожимать плечами перед смятенными зеваками, словно бы говоря: “Ну что тут сделаешь, если ребенок у меня футбольный фанат”.

Приблизилось время сна, и Чарли развернул коляску и направился через скверик на площади Вашингтона: люди там читали и нежились в тенечке, парень играл на гитаре и за мелочь пел песни Дилана, два белых растамана пинали друг другу “хэки-сэк”[50] – в общем, народ славно проводил безветренный летний день. Чарли заметил, как из-за стриженых кустов, отгородивших забитую авеню Колумба, украдкой вылез черный котенок – кажется, шел по следу дикой обертки от “Макмаффина”. Чарли показал котенка Софи:

– Смотри, Софи, киска. – Чарли еще не отошел после кончины таракана Медведя. Может, сегодня съездит в зоомагазин и купит Софи нового друга.

Софи завопила от восторга и показала на котенка.

– Можешь сказать “киска”? – спросил Чарли.

Софи ткнула ручкой в ту сторону и слюняво ухмыльнулась.

– Хочешь себе киску? Софи, скажи: “Киска”.

Софи показала на котенка.

– Киска, – послушно сказала она.

Котенок рухнул наземь. Замертво.

– “Свежая музыка”, – ответил Мятник Свеж. Голос его походил на переливы бас-саксофона в кул-джазе.

– Что это за хуйня? Вы про это ничего не говорили, а? В книге про это ничего не было, а? Что за хуйня творится?

– Вам нужна библиотека или церковь, – ответил Мятник. – А здесь музыкальный магазин, мы не отвечаем на общие вопросы.

– Это Чарли Ашер. Что за хуйню вы натворили? Что вы сделали с моей дочкой?

Мятник нахмурился и провел по черепу ладонью. Утром он забыл побриться. Так и знал, что все пойдет наперекос.

– Чарли, нельзя мне звонить. Я же говорил. Мне жаль, если что-то случилось с вашей дочкой, но клянусь вам, я не…

– Она показала на котенка, сказала “киска”, и он рухнул. Дохлый.

– Что ж, это неудачное совпадение, Чарли, но у котят всегда высокая смертность.

– Ага. Ну а потом она показала на какого-то старого дядьку, что кормил голубей, сказала “киска”, и дядька тоже рухнул замертво.

Мятник Свеж порадовался, что в лавке сейчас никого нет и никто, стало быть, не видит его лица. Жутики, затанцевавшие взад-вперед по позвоночнику, необратимо подорвали его обычно неколебимую незапаренность.

– Чарли, у этого ребенка нарушение речи. Надо сводить ее к доктору.

– Нарушение речи! Нарушение – речи? Нарушение речи – это когда мило шепелявят. А моя дочь убивает людей словом “киска”. Всю дорогу домой мне пришлось зажимать ей рот. Наверняка чья-нибудь камера безопасности это засняла. Люди наверняка подумали, что я из тех родителей, которые мутузят своих детей в универмагах.

– Не смешите меня, Чарли. Люди обожают родителей, которые мутузят своих детей в универмагах. И ненавидят тех, от чьих избалованных деток пощады не жди.

– Мы можем не отвлекаться, Свеж? Прошу вас. Что вам об этом известно? Что вы узнали, пока торгуете смертью?

Мятник Свеж сел на табурет за стойкой и пристально посмотрел в глаза картонной Шер, надеясь найти в них ответ. Но сука упорствовала. Держалась ради любви[51].

– Чарли, ничего я не знаю. Девочка была в палате, когда вы меня увидели, а вы помните, как это подействовало на вас. Кто ж знает, как это подействовало на нее? Я вам уже говорил: мне кажется, вы играе-те в другой лиге, – вы не такой, как мы все. Может, и дочка ваша – тоже нечто иное. Я никогда не слыхал про Торговца Смертью, который умеет закискать человека до смерти или же вызвать смерть нормальным смертным способом. Вы пытались научить ее другим словам? Например, “песик”?

– Ну да, как раз собирался – только, боюсь, цены на недвижимость упадут, если у меня тут вдруг вымрет весь район. Нет, другие слова мы не пробовали. Мне даже не хочется пичкать ее фасолью, а то еще назовет киской меня.

– Я уверен, у вас иммунитет.

– В “Большущей-пребольшущей книге” говорится, что мы сами смертны. Я бы решил, что когда в следующий раз канал “Открытие” будет показывать котят, моей сестре придется закупать гробы.

– Простите, Чарли, я не знаю, что вам сказать. Дома я пороюсь в библиотеке, но ваша детка, судя по всему, намного точнее нас соответствует тому, как Смерть изображается в легендах. Однако все рано или поздно уравновешивается, а значит, у этого ее… э-э… расстройства есть и свои плюсы. Между тем, вам имеет смысл заглянуть в Беркли – может, там в библиотеке что-нибудь отыщется. Это библиотечный коллектор – туда поступает вообще все, что печатается.