Другая линия романа – «отцы и дети». Отношения героя с отцом не заладились с детства, когда после гибели матери Ефима у Степана Ильича появилась новая семья. Мальчик остался с бабушкой, и все попытки отца преодолеть сыновнюю неприязнь ещё больше разделяли их. Личные обиды юноши со временем посыпались солью поколенческой нетерпимости, обусловленной ориентацией на разные ценности. Ничего удивительного: в восемнадцать лет мечтать о миссии спасителя Родины так же естественно, как после сорока – думать о доме и детях. Те же «обывательские» заботы и у инженера-строителя (профессия опять же неслучайна) Константина Крицына. У него тоже конфликт с сыном, которого, кстати, потом мы встретим в «Православной Сотне». Ефим и его сводная сестра Надя встретились с Константином, когда скрывались от милиции в Шанс-Бурге, где на огромном рекламном экране оставили надпись: «Новый Армагеддон».

Этот случайный знакомый фактически спас их – укрыл в своём доме. Не обошлось и без разговора, пожалуй, центрального в романе, в ходе которого прозвучали ответы хозяина «домика» на вопросы и претензии юных максималистов. Крицын, выражая позицию «бездуховных обывателей», спросит: «Да кто её вымерял, духовность мою? Как? Когда? Какой линейкой?», заметит, что людей «маршем… в высокую духовность не загнать», что «опасная штука – красивые фразы», скрывающие нередко сомнительные цели. Не исключает Константин и того, что Шанс-Бург придумали там же, где и «Владычный Стяг». «Просто для разных людей». Затрагивается и заглавная тема: «У каждого здесь свой Армагеддон… Свой маленький Армагеддон, дай Бог в нём выстоять. Мне двоих парней на ноги ставить… И у всех так, все ради чего-то живут… Воюют как могут. Армагеддон – штука долгая, здесь нахрапом не возьмёшь…» Обратим попутно внимание на метаморфозу метафоры названия – смещение смыслового акцента: Домик в Армагеддоне оборачивается Маленьким Армагеддоном (если не сказать Армагеддончиком) в Доме…

Денису Гуцко близка позиция Констан-тина, как и отца главного героя. Во всяком случае, в финале, когда беременной жене одного из «сотенцев», оказавшейся вместе со всеми в заблокированном милицией доме, стало плохо, именно врач Степан Ильич и Крицын ведут себя наиболее адекватно и ответственно – в отличие от некоторых участников несостоявшегося крестного хода.

Впрочем, и «души прекрасные порывы» Ефима симпатичны автору. Однако он всерьёз опасается, что эта порывистость вкупе с жизненной неискушённостью будут использованы в своих целях взрослыми демагогами и провокаторами. На страницах романа они много и высокопарно говорят о грядущем возрождении страны, о православной молодёжи как надежде нации и т.д. Но Ефим начинает понимать, что это лишь громыхание «словами, которые следует произносить вполголоса». Каковы цели тех, кто учит, «как Родину уважать, не умея пробудить уважения к самому себе»? Для чего они создают военизированные организации, готовые не рассуждая выполнить любой приказ? Провозглашаемая цель – величие России, «управляемой… глубоко верующим, воцерковлённым президентом». Враги – «нехристи и христопродавцы». Одним словом, люди увлечены «замысловатой игрой, смешавшей храм и политику».

Опасения автора, возможно, не лишены оснований, но полностью разделить их мешает слишком уж общий и расплывчатый характер аргументов, наводящий на мысль о типичных либеральных фобиях. Например, Крицын говорит Ефиму, что сила и величие державы всегда дорого обходились простым людям. И это чистая правда. Как, впрочем, и то, что бессилие и унижение страны обходились тем же людям ещё дороже. И тут не надо даже напрягать историческую эрудицию – достаточно оглянуться на наши потери последних десятилетий, обернувшиеся неисчислимыми человеческими трагедиями. Не странно ли напоминать об этом автору романа «Без пути-следа»?..

Не проясняют картину и фигуры изображённых в романе священнослужителей. Отец Михаил, духовник «Владычного Стяга», в душе вроде бы одобряет настроения и поступки Ефима, но ему что-то мешает сделать это открыто. История практически повторяется и с отцом Никифором, окормляющим «Православную Сотню». Не последний человек в ней Антон объясняет Ефиму: «Сегодня ситуация не та, чтобы тебя у всех на виду епископат наш обласкал и приветил. Много и среди них малахольных – прости, Господи, что скажешь. Но много и тех, кто боится навредить, кто и рад бы истинных православных благословить на эту страду тяжкую – Русь Святую под церковную сень вернуть, от иезуитчины и бусурманщины очистить. Да нельзя пока. Ситуация, понимаешь? Наше дело – ситуацию сломать. Из-ме-нить. Тогда и признают. И обласкают. И благословят». «Когда Антон говорил, – читаем далее, – всё было ясно. Но только не складывается по его словам, никак не складывается». Вот именно: не складывается. Зачем, спрашивается, Церкви участвовать в этих играх? Да ещё так: шаг вперёд – два назад? Или умудрённые иерархи, подобно наивным юнцам, могут позволить невесть кому манипулировать собой, ставя на кон ни много ни мало авторитет Церкви?..

Д. Гуцко, кажется, чувствует, что надуманные опасения и расплывчатые предположения – слишком зыбкая почва для романного конфликта, да и полнокровные образы трудно лепить из такого материала. Отсюда – «загадочность» некоторых персонажей, тех же священнослужителей или Антона, о которых автор вроде бы что-то знает, но не спешит делиться с нами, отделываясь туманными намёками. Отсюда – и открытый финал, призванный внушить надежду, что отношения с отцом у Ефима наладятся, а ответы на мучащие его вопросы будут найдены. Только это решение опять же отдаёт приблизительностью и необязательностью.

Дело в том, что явления и проблемы, о которых говорится в романе, ещё не достаточно оформились, не обрели чётких очертаний, их роль в жизни общества гадательна. Для разговора о таких вещах подходит жанр утопии/антиутопии, что в очередной раз продемонстрировал Захар Прилепин в романе «Санькя», с которым тематически перекликается «Домик в Армагеддоне». Кстати, некоторые критики не скрыли своего сожаления, что Д. Гуцко не пошёл по этому пути. Что это могло бы дать? В первую очередь бо’льший динамизм и напряжённость конфликта. Но здесь есть и обратная сторона: риск впасть в схематизм и заданность. Возможно, опасаясь этого, автор, побалансировав на грани с антиутопией, решил остаться в основном в рамках традиционного реалистического повествования. В результате получилось то, что получилось…

Напоследок о странностях и нестыковках, допущенных по авторской небрежности и редакторскому недогляду. Так, теоретически возможно, чтобы репрессированного деда Крицына, «маминого папу», звали Павлом Крицыным, но вероятность того, что и жена в девичестве, и будущий муж носили бы одну фамилию, причём не самую распространённую, ничтожна… Отец Никифор в какой-то момент вдруг становится отцом же, но Михаилом, впрочем, ненадолго – через минуту ему возвращается настоящее имя… Непонятно, как сложилась судьба Фиминого товарища по фамилии Супрунов. В том же абзаце, где сообщается, что он «уже в армейке», ниже говорится прямо противоположное: «только Супрунов и остался. Тоже – уклоняется»… Эти «мелочи» мешают восприятию текста, и без того вызывающего безответные вопросы.

Александр НЕВЕРОВ