Дон Сальваторе молил Небо, чтобы отец-настоятель не вернулся раньше, чем Адриано Тоскани выполнит поручение.

Приор с тревогой ждал возвращения купца и каждый вечер заходил в иконописную мастерскую брата Анжело посмотреть, как движется работа незнакомца. Одна деталь в особенности поразила обоих монахов: юноша почти закончил изображение лица, одеяния и рук, но почему-то не стал рисовать глаза. Однако дней через пять после отъезда Тоскани дон Сальваторе заметил, что икона практически закончена, и юноша наконец начал выписывать глаза. Приор наклонился над образом и увидел, что глаза Девы Марии закрыты. Прежде ему не доводилось видеть Богоматерь с закрытыми глазами или слышать о чем-либо подобном.

Но едва прошло удивление, дон Сальваторе не смог не заметить чарующей красоты Пресвятой Девы. Закрытые глаза придавали необъяснимую глубину и нежность легкой улыбке Богоматери, которая благодаря прихоти художника едва тронула уголки ее рта. Казалось, Дева Мария погружена в самосозерцание, однако вместо того, чтобы придать ей отсутствующий вид, эта внутренняя сосредоточенность подчеркивала близость матери и младенца.

— Какая выразительная икона! — прошептал дон Сальваторе. Он стоял неподвижно перед иконой Богоматери с закрытыми глазами, и его удивление перешло в молитву, а молитва — в слезы, которые приор не смог сдержать. Никогда еще изображение не заставляло его почувствовать присутствие Пресвятой Девы с такой силой! «Эта икона — настоящий шедевр, — подумал он, — и написать ее мог только человек, который преодолел ад собственных страстей и явился, дабы поведать нам о том, что милосердие Господне похоже на материнскую любовь и что оно сильнее смерти…»

Хриплый крик неожиданно вырвал дона Сальваторе из размышлений, и приор выбежал из мастерской. Незнакомец стоял рядом с лазаретом, его глаза переполнял страх. Приор подбежал к нему и стал расспрашивать, что случилось, но юноша молчал, только показывал рукой на лазарет, совершенно темный.

Дон Сальваторе взял светильник, вошел в комнату и, в свою очередь, издал крик ужаса. На полу лежал монах с широко раскрытыми глазами и искаженным от панического страха лицом, словно ему явился сам дьявол. Он был мертв.

Приор сообщил общине о трагической гибели брата Ансельмо на следующее утро, после пения псалмов. Чтобы предотвратить вредоносную панику, он и брат Гаспаро провели ночь, расследуя причины смерти, и пришли к неизбежному выводу, что несчастный брат Ансельмо умер от сильнейшего яда. Оба монаха терпеливо попытались восстановить ход событий. Незнакомец не мог им помочь — позвав приора, юноша впал в прострацию. Поэтому монахи, основываясь на найденных уликах, предположили следующее.

После вечерни брат Ансельмо отправился на кухню рядом с трапезной. Там, должно быть, он выпил кубок горячего вина, настоянного на лечебных травах. Питье, которое предназначалось незнакомцу, брат Гаспаро готовил каждый вечер после службы. Тем вечером брата Гаспаро неожиданно позвали к монаху, у которого начались сильные желудочные колики, и лекарь оставил поднос с горячим вином на кухне. По какой-то неизвестной причине брат Ансельмо, увидев кубок, выпил его. Но еще до этого кто-то добавил в вино сильный яд. Очевидно, брат Ансельмо понял, что его отравили, и побежал в лазарет за противоядием… Увы, слишком поздно. Незнакомец, который вернулся в лазарет из мастерской, стал свидетелем смерти, и именно его крик привлек внимание приора.

Эта гипотеза подтверждалась доказательствами и довольно точно воспроизводила цепочку событий, однако не давала ответа на один очень важный вопрос: кто подмешал яд в вино? Кроме того, она подразумевала, что некто все еще пытается убить незнакомца, а несчастный брат Ансельмо пал жертвой собственной жадности.

Тем не менее приведенное объяснение не смогло убедить большинство монахов. Одни увидели в смерти брата Ансельмо происки дьявола, другие винили незнакомца, который казался им самой подходящей кандидатурой на роль убийцы. К тому же у гипотезы приора был один серьезный недостаток — она предполагала наличие третьего участника, добавившего яд в кубок. Так как после первого убийства все входы и выходы в монастырь охранялись, напрашивался весьма неприятный вывод: убийца — один из них.

Вот в такую отравленную подозрениями атмосферу попал отец Теодоро, вернувшись из путешествия. У порога монастыря один из монахов, вышедший навстречу, без ведома приора рассказал о недавних происшествиях. В компании пятерых братьев, которые сопровождали его в поездке, аббат добрался до монастыря на ночь глядя, как раз во время вечернего богослужения. Перед тем как покинуть базилику, отец-настоятель шепнул приору, что ждет его в своей келье через час, после того как подкрепится легкой трапезой.

В назначенное время дон Сальваторе трижды постучал в слегка приоткрытую дверь.

— Хвала Всевышнему, — усталым голосом произнес дон Теодоро по-латыни.

Приор вошел. Келью освещали две свечи, зажженные по сторонам внушительных размеров стола. Аббат склонился над страницами огромной книги и даже не поднял головы, чтобы приветствовать гостя.

— Я вернулся, измученный долгим путешествием, — со вздохом сказал старик, — только для того, чтобы увидеть, что здесь, как ни прискорбно, больше не соблюдают устав.

Дон Сальваторе понял, что его преподобию известно все; отец-настоятель позвал его в столь поздний час не для того, чтобы выслушать, а чтобы обвинять.

Приор почтительно коснулся губами наплечника аббата в знак смирения и проговорил:

— Да простит меня Господь, если я пренебрег своими обязанностями. Увы, мне не удалось предотвратить ужасные преступления…

— Давай не будем пока говорить об этих убийствах, — оборвал его настоятель. — Они не что иное, как следствие твоей нерадивости.

Слова аббата застали дона Сальваторе врасплох.

— Я узнал, — продолжил дон Теодоро тем же усталым голосом, не отрывая взгляда от книги, — что человек, который, очевидно, потерял память, находится здесь уже несколько недель. Разве ты не помнишь, что наш устав запрещает лежачим больным оставаться в монастыре, даже если они ранены?

— Если вам угодно, могу рассказать все, что про него знаю, и вы сами решите, правильно ли я поступил.

— Говори, — со вздохом разрешил аббат, по-прежнему не поднимая глаз.

Дон Сальваторе подробно изложил все обстоятельства появления незнакомца, не забыв упомянуть о таинственном убийстве брата Модесто.

— Достаточно, — сказал аббат, заметно сердясь, — я знаю, что произошло после. Но ты так и не объяснил, почему раненый до сих пор здесь! Насколько мне известно, это монастырь, а не дом призрения!

— Конечно, дон Теодоро, вы правы, но… в юноше есть нечто исключительное…

Аббат взглянул на приора впервые за все время разговора. В холодном взгляде его маленьких, глубоко запавших глаз отразилось удивление.

Дон Сальваторе, вдохновленный проявлением интереса, с жаром продолжил:

— Меня поразило выражение его лица. В израненном теле, за обезумевшим взглядом я разглядел поразительную душу. Мне показалось, что история жизни молодого человека заслуживает того, чтобы ее выслушали. И потому я решил подождать, пока он достаточно окрепнет, чтобы расспросить его. К сожалению, незнакомец выздоровел, но по-прежнему молчит, рассудок к нему так и не вернулся.

— Хорошо, завтра же отошлем его в богадельню Святого Дамиана, — сурово проронил аббат. — Уход за умалишенными — не наша забота.

— Я бы и сам так поступил, если бы несколько недель назад не произошло событие, которое подтвердило мое изначальное предположение.

Отец-настоятель нахмурился. Дон Сальваторе сообщил об иконе и о том, что, по мнению брата Анжело, незнакомец, возможно, монах с Афона.

Тут приор прервал рассказ, ожидая, что на это скажет настоятель, однако тот промолчал, только смерил дона Сальваторе цепким холодным взглядом хищной птицы.