— Лишь одно из орудий, — сказал он, — в состоянии обстреливать участок понтонных работ. Мы с Матеем пойдем на разведку в его расположение. Ты, — обратился он к Грозеву, — останешься здесь. Когда с другого берега взлетит ракета, дашь двукратный сигнал с интервалом в минуту.

Рабухин и Доцов молча ушли. В Каршияке загоралось все больше костров. Преодолев первоначальную растерянность, саперы усиленно продолжали свое дело.

Грозев оглянулся на холм. Потом взор его скользнул по вещам Искро. Над городом плыл белесый туман.

Орудия на холме снова открыли огонь. Попадения были неточными но все ближе к понтонам. С улиц возле мечети Джумая слышались ружейные выстрелы. Стреляли и возле моста. Какая долгая ночь!

Грозев смотрел в бинокль на противоположный берег.

— Быстрее, — услышал он вдруг голос Рабухина у себя за спиной, — у орудия всего четыре человека, никакой охраны… Пошли!..

Тетка Шина вытащила из сундука три ружья и дала им. Потом, стоя в дверях, перекрестилась, когда они, перепрыгивая через изгороди, устремились вниз по холму.

Двигаясь напрямик, они вскоре добрались до каменного укрепления, где находилось орудие. Дверь была открыта. В свете горящих факелов было видно, как возле орудия суетится прислуга. Офицер вычислял координаты, затем отошел, чтобы вложили снаряд. Стрельба возле Джумаи становилась все ожесточеннее.

— Внимание! — прошептал Грозев, заряжая ружье.

Он скользнул к двери, Рабухин и Доцов последовали за ним. Толкнув дверь ногой и выстрелив в воздух, Грозев крикнул по-турецки:

— Ни с места!

Рабухин и Доцов вместе с ним кинулись вниз по лестнице с ружьями наперевес.

Офицер протянул было руку к кобуре, но, увидев перед собой дула ружей, поднял руки и глухо произнес:

— Сдаюсь…

Рабухин и Доцов бросились на него, обезоружили и, сорвав с орудия тяговый канат, связали всех пленных и заставили лечь на землю.

Вдруг совсем рядом раздался ружейный выстрел. Что-то крикнули по-турецки. Матей бросился к двери и задвинул изнутри железным засовом.

Послышались еще выстрелы. Связанные пленные беспокойно зашевелились. Раздалось несколько взрывов гранат. Мимо укрепления галопом проскакали всадники. Одна группа, потом другая. Кто-то с силой ударил в дверь. Рабухин, Грозев и Доцов, заняв позицию возле орудия, зарядили ружья.

— Сложи оружие! — громко крикнули по-турецки.

Затем наступила тишина.

И в этой тишине совсем ясно послышался голос, произнесший тихо по-русски:

— Друзин, зайди с другой стороны! Если не откроют, бросишь гранату!

Трое переглянулись. Рабухин медленно выпрямился.

— Кто там? — спросил он по-русски.

— А вы кто? — послышалось несколько возбужденных недоверчивых голосов.

— Грозев, это наши!.. — воскликнул Рабухин.

Доцов бросился к двери и отодвинул засов. Дверь распахнулась. В проеме стояли молодой безусый офицер и четверо драгун.

Взгляд офицера упал на Рабухина. Офицер, вздрогнув от неожиданности, вскричал:

— Анатолий Александрович!..

Затем вытянулся, взял под козырек и отрапортовал:

— Ваше превосходительство, разрешите представиться: граф Ребендер Василий Иннокентиевич, подпоручик шестьдесят третьего лейб-гвардии Его императорского величества драгунского полка, прибывший в освобожденный город Пловдив!

И офицер кинулся в объятия Рабухина.

— Вася… Вася… — хлопая Ребендера по мальчишеским плечам, радостно приговаривал Рабухин. — Какая судьба, брат… какая судьба…

Немного успокоившись, они разжали объятия, и Рабухин спросил:

— Кто вошел в город? Сколько вас человек?

— Весь эскадрон капитана Бураго…

— Бураго! — воскликнул Рабухин. — Где он?

— Сейчас прибудет, — ответил Ребендер, оглядываясь.

А по лестнице продолжали спускаться драгуны в расстегнутых шинелях, с покрасневшими от холода и волнения лицами.

Они обнимали Грозева, Доцова и Рабухина, обнимали друг друга, что-то громко крича.

Грозев отвечал на приветствия, и ему казалось, что над головами людей факелы горят густым кровавым огнем, и огонь этот разливается все шире и шире.

В этот день утро в Пловдиве было необыкновенно светлым и прозрачным, а улицы пустынны и тихи, словно ночь тревоги еще тяготела над городом.

Солнце еще не взошло, но свет зари уже тронул голубые, желтые и зеленые стены домов, и они заиграли красками — весело и празднично. Было тихо, лишь где-то на юге, возле Белаштицы и Дермендере, еще слышался глухой гул орудийной канонады.

По улице, ведущей к кафедральному собору, скакал всадник. Его венгерка развевалась на ветру, поблескивала притороченная к седлу сабля.

Топот копыт звонко отдавался на пустой улице, словно приветствие немым домам вокруг. Когда всадник доехал до нижнего конца улицы и собирался повернуть в сторону мечети Джумая, с вершины холма разнесся радостный и торжественный звон колокола.

Всадник остановился и оглянулся. Звон будто шел с чистого, безоблачного неба, звуки бежали вниз по узким улочкам и ударялись в окна домов, рассыпаясь на тысячи осколков.

Заря уже разгорелась, окна и стены домов сияли, и всаднику вдруг показалось, что он попал в какой-то фантастический город. После всех ужасов войны, которые ему пришлось пережить, это зрелище представилось ему нереальным. Он немного постоял на месте, глядя на город и слушая колокольный звон, затем пришпорил коня и исчез в утренней дымке.

Колокол долго звонил в одиночестве над безмолвным городом. Потом откуда-то издали ему начал вторить другой. Ударили тяжелые колокола кафедрального собора. Им отозвались эхом колокола церкви св. Петки за холмом. И вот уже весь город огласился праздничным звоном, плывущим как благословение над заснеженными крышами.

Хаджи Стойо Данов услышал колокольный звон у себя в подвале.

Неделю назад он собрал все ценное в одной из подвальных комнат, где было сухо и летом держали семена для рассады. Сюда он принес и все документы. Наказал сколотить ему кровать и еще перед новым годом начал ночевать там.

Город опустел. В такие времена никому не известно, что может случиться с тобой ночью. Из силы, которую прежде ты мог продемонстрировать каждому, деньги теперь превратились в приманку для разбойников. Поэтому единственное, что оставалось, это спрятаться и ждать.

Но хаджи Стойо не был спокоен и здесь. Он почти не спал. Если же усталость и теплая влага подвала усыпляли его на какое-то время, то сон его был мучительным, населенным кошмарными видениями. Ему снилось, что взламывают ворота его дома, что Тахтакале в пламени и от складов зерна ничего не осталось. Он вскакивал, весь в холодном поту. Сердце бешено стучало. Он ждал, пока оно успокоится, потом зажигал свечу и подходил к полке с документами. Перебирал их, словно что-то искал, приговаривая вполголоса: «Подлые времена… Кругом одни безбожники…»

Этой ночью торговец зерном вообще не спал. Прислушивался к орудийным выстрелам, цоканью копыт по булыжной мостовой, глухой ружейной стрельбе. Потом вдруг наступила тишина. Необычайная, тягостная. Шагая по комнате взад-вперед, хаджи Стойо думал. Подсчитывал свои доходы, повторял в уме обещания Палазова, затем вслух ругал его. Замирал на месте, прислушиваясь, потом снова принимался шагать и думать. Не напрасно ли он тревожится? Разве не война несет с собой самые большие барыши? Ведь каждого солдата надо накормить, солдат хочет хлеба. Война делает денег больше, чем пуль. Какое значение имеет, с севера она идет или с юга!

Затем его вновь охватывала тревога. Тишина казалась страшной, зловещей. Откуда-то со двора донеслись удары.

Колокольный звон положил конец и кошмарной ночи, и его мыслям. Он долго слушал его, потом открыл дверь на лестницу и по льющемуся сквозь оконца свету понял, что уже утро.

Хаджи Стойо набросил на плечи шубу и медленно поднялся по лестнице. Прислушавшись, чуть приоткрыл наружную дверь. Утро было сияющим, казалось, от колокольного звона звенит сам кристально прозрачный воздух.