Грозев взглянул на часы. Пора было отправляться к Тырневым. Он быстро собрал листки, разбросанные на столе. Ему хотелось после собрания еще раз просмотреть список людей. Поэтому он не стал убирать листки в тайник под окном, где держал и другие бумаги, а сунул их в одну из книг, наугад вытащенную из шкафа, и затиснул ее двумя томиками Гердера.

Подойдя к окну, взглянул на небо. Оно было хмурым, покрытым тяжелыми, набухшими от влаги облаками. Поднялся ветер — приближалась гроза…

Жейна читала у себя в комнате, когда Грозев вернулся домой. Она издали узнавала его шаги — как только он заворачивал за угол церкви. Девушка выглянула в окно. Было еще рано, но мрачное небо, казалось, нависло над холмом, все вокруг потемнело. В последнее время Грозев приходил поздно — где-то около полуночи. В такие ночи Жейна лежала в кровати без сна, прислушиваясь к равномерному тиканью часов, и невеселые мысли теснились у нее в голове.

Неужели верно то, о чем уже не раз говорила Милена, — что Грозев поддерживает связь с самыми развратными начальниками турецких войск, не вылезает из шантанов постоялого двора Куршумли и часто бывает в Селиолувом доме, где проводит время с одринскими танцовщицами?

Она сопоставляла факты, которые могли бы подтвердить эти слухи, убеждалась, что этого не может быть, что все это выдумки, ненадолго успокаивалась, но потом снова принималась мучиться сомнениями.

Жейна часами ждала той минуты, когда послышатся его шаги. Тогда все сомнения разом исчезали, и, успокоенная, она жадно внимала тихим звукам в верхней комнате, говорившим о том, что он здесь, рядом, что все ее подозрения беспочвенны и смешны.

Вот и сейчас она вся обратилась в слух. Когда раздались шаги, подошла к двери. Грозев торопливо поднимался по лестнице. Жейна уже знала, что это означает: он оставался наверху до вечера, открывал и закрывал дверцы шкафов, выдвигая ящики, а потом исчезал. В такие дни Грозев возвращался домой обычно за полночь, и эти ночи были для Жейны полны тревоги.

Жейна остановилась посреди комнаты, притиснув к подбородку кулачки с зажатыми в них кончиками шали. Вверху заскрипели дверцы шкафов. Потом наступила тишина. Она замерла. Снова послышался шорох. Что он там делает? Что ищет в столь поздний час?… Но вот осторожно закрылась дверь, и на лестнице раздались быстрые легкие шаги. В просвете между качающимися от ветра ветвями мелькнул силуэт Грозева, хлопнула калитка, и в доме снова воцарилась беспокойная тишина.

Низко над домом проплывали облака, двигаясь с запада на восток. Во дворе глухо шумели деревья. Жейна прижалась лицом к стеклу. Как ей хотелось сейчас проследить за ним, чтобы увидеть все собственными глазами, испытать сильное отвращение и навсегда выбросить из сердца этого человека. Ноги у нее подкосились, и она без сил опустилась на небольшой сундук у кровати. И тогда неожиданно пришло решение подняться к нему в комнату.

В доме было тихо и темно. В соседнем дворе, у Чалыковых, поскрипывал журавль колодца. Где-то далеко разнесся удар первого весеннего грома. Жейна босая, чтобы не поднимать шум, осторожно поднялась по лестнице. Приоткрыв дверь его комнаты, проскользнула внутрь.

В комнате ничего не изменилось, все стояло на своих местах. И только на шкафу возле венской лампы Грозев оставил какие-то три книги. Девушка на цыпочках прошла мимо гардероба, но не стала открывать его. В смущении остановилась у стола. Аскетизм обстановки ничего не говорил об образе жизни хозяина комнаты. Жейна машинально поправила кружевную салфетку на шкафу и взяла в руки две книги. Они были на немецком языке. Тогда она открыла третью. С первой страницы на нее глядело знакомое лицо Батюшкова, с волнением Жейна прочла русское заглавие — «Таврида». Уселась с книгой за стол и стала листать ее. Неожиданно из книги выпали какие-то листки и рассыпались по полу. Жейна сконфуженно встала на колени и принялась собирать их. Взгляд ее упал на странную печать, она прочитала заголовок, и буквы запрыгали у нее перед глазами: «Болгарский Центральный революционный комитет…»

Взгляд скользнул вниз. Слова сливались, как в тумане она читала: «…тяжелая тирания на болгарской земле… Начинается борьба не на жизнь, а на смерть… Каждый, кто считает себя болгарином, в чьих жилах течет болгарская кровь…»

За окном вовсю бушевала буря, стекла звенели от порывов ветра. Жейна медленно поднялась с места. Взяла другой листок. На нем крупным четким почерком было написано:

Все волнение, сомнения, мучившие ее в бессонные ночи, отходили куда-то вглубь, уступая место новому, неизведанному еще чувству.

Жейна подошла к окну. Где-то вдали полыхнула зарница. И вдруг пошел дождь — крупный, ликующий. Жейна посмотрела на листки, которые все еще держала в руке, потом приблизилась к шкафу и снова вернулась к окну. Буря постепенно стихала. Темные, рваные облака медленно отступали под напором лучей заходящего солнца. Секунда — и весь холм: крыши домов, окна, эркеры, поддерживающие вторые этажи, — засиял, засверкал, охваченный пламенем заката.

Грозев еще раз внимательно осмотрел мельницу и задул лучину. Во мраке остался мерцать лишь ее уголек. По прогнившим доскам сразу же забегали крысы. Где-то далеко внизу, на дне каменистого ущелья, неумолчно журчал ручеек.

Грозев опустился на кучу камыша. Бруцев уже спал. Сегодня вечером, обессиленные утомительной дорогой, они добрались до этой заброшенной мельницы, где решили переночевать. На завтра здесь была назначена встреча с Дончевым… Борис закрыл глаза, но спать не хотелось. В последнее время он стал испытывать какую-то странную усталость. Хотя это состояние длилось обычно недолго, оно, тем не менее, угнетало Грозева. Он был убежден, что эта усталость — не что иное, как последствие всех неудач, лишений и опасностей, которыми изобиловала его жизнь.

Превратности судьбы по-особому сформировали его характер. Он умел быстро оценить обстановку, выделив в ней то, что могло привести к какому-то решению. А это помогало избежать лишних волнений и колебаний. Грозев признавал единственно реальный мир, существовавший вокруг него.

Сквозь щели просачивался свежий горный воздух. Зарывшись в камыш, Грозев обдумывал все, что ему довелось увидеть в селах за последние несколько дней.

В конце прошлой недели вдвоем с Бруцевым они отправились в Хаджи-Элес и Чирпанский округ. Димитр Дончев поехал в Рупчос. Слухи о том, что на северных склонах Родоп прячутся остатки вооруженных отрядов, становились все более настойчивыми. Однако Пловдив сохранял странное спокойствие. Целых два месяца после совещания в гостинице Тырнева Борис не мог наладить работу. Все, кто хоть как-то участвовал в прошлогоднем бунте, попрятались, притаились. Спасшиеся от темницы, возможно, скрывались в Пазарджике или Зааре или навсегда решили отказаться от мысли о новом бунте.

Накануне восстания Грозев работал в Тырновском революционном округе — в селах Дряновского и Севлиевского краев. Он видел, что в душах простых людей горит огонь, что они полны решимости сражаться за свободу; его coфci венное волнение отражалось в их глазах, и Грозев думал: «Великое таинство — единение человеческих душ…» Ныне же он тщетно пытался увидеть хотя бы отблески того огня в спокойных, равнодушных глазах людей, которые встречались на рынках, площадях и улицах этого сонного города. Что же изменилось — времена или люди?

И все же где-то глубоко в душе Грозев верил, что никто не мог выйти из того пожара невредимым, неопалимым. Несомненно, для освободительной борьбы теперь имел значение лишь конечный результат. Хорошо продуманная акция, ценное сведение и решительное действие значили сейчас намного больше, чем месяцы тайной пропагандистской работы. Тем не менее, верный принципам комитета, Грозев уехал из Пловдива с тайной надеждой, что семена, засеянные апостолами Четвертого округа в душах людей, дадут добрые всходы…