— Я нашел именно такого человека, какой тебе нужен, — сказал Коста Калчев, входя к Грозеву.

— Кто он?

— Местный. Сын хаджи Стойо. Отец, как ты знаешь, турецкий прихвостень и негодяй, но сын совсем другой — и по уму, и по характеру…

— Я его знаю, — кивнул Грозев. — Очень рад, что ты на него вышел. Я уже давно ищу повод сблизиться с ним. А вообще-то я удивляюсь, как они с отцом терпят друг друга.

— Наоборот, они не могут терпеть друг друга. Хаджи рвет и мечет, что сын не желает идти по его стопам, не слушается его. Чем только не угрожает: и наследства лишить, и средств к существованию. Дома дым коромыслом, но ничего не помогает, Данов-младший стоит на своем.

— И что же он говорит?

— Я с ним знаком еще по Константинополю — он там учился. Часто бывал в типографии «Прогресс», да и у доктора Стамболского я его встречал. Начитанный, скромный, и все же особенный какой-то. Любит рассуждать о русских и французских философах, о земле, о правах людей, но в голове у него каша. Позавчера я его встретил, заговорили о восстании. Очень мне хотелось понять, изменился ли он с тех пор, как уехал из Константинополя. Он воодушевился, стал оживленно обсуждать этот вопрос, вот тогда-то я и спросил его прямо в лоб: хотел бы он участвовать в борьбе за освобождение народа. Он взглянул на меня так удивленно, помолчал немного и говорит: «Вот вам мое слово чести, господин Калчев!» На прощанье я сказал ему, что буду ждать его сегодня в час дня у входа в Куршумли.

— Да, смелый поступок с твоей стороны, — протянул Грозев. Он взглянул на часы. — Однако уже полпервого. Тебе пора…

В дверь постучали, и в комнату вошел Искро Чомаков.

— Ты ведь знаешь, зачем я тебя вызвал? — обратился к нему Грозев.

— Да, — кивнул Искро. — Пришел сын Данова?

— Сейчас пойду его встречу, — ответил Калчев.

— Если он не передумал, — недоверчиво покачал головой Искро уже после того, как Коста вышел. Он медленно расстегнул пуговицы на пальто и устало опустился на стул. Лихорадка, которой он заболел в Анатолии, не отпускала его, заставляя даже в жару ходить в толстом суконном пальто.

— Я хорошо знаю хаджи Стойо, — сказал Искро, помолчав немного. — И если сын похож на него, то задуманное нами не только обречено на провал, но и становится опасным.

— Я видел Павла Данова два раза, — задумчиво ответил Грозев. — Мне кажется, что никакой опасности нет.

В дверь постучали. Искро открыл — на пороге стоял Павел Данов. Он был одет в строгий серый костюм, жесткий воротничок рубахи был стянут темно-синим галстуком «лавальер». Павел чуть прищурил глаза, ожидая, пока они привыкнут к темноте. За спиной у него стоял Коста Калчев.

— Добрый день! — поздоровался Павел, озираясь по сторонам.

И только тут он увидел Грозева. Взгляд его за стеклами очков стал холодным, губы тронула презрительная усмешка. Он подумал, что попал в капкан, и поэтому, медленно обведя глазами комнату, обратился к Каляеву изменившимся голосом:

— Как прикажете понимать все это, господин Калчев?

Грозев, улыбаясь, подошел поближе.

— Как редкую возможность показать свое истинное лицо, господин Данов.

— А я никогда и не скрывал своего лица, милостивый государь, — все так же холодно ответил Павел, явно не понимая происходящего.

— Это относится только к вам, — мягко возразил Грозев. — Я же, к величайшему моему сожалению, вынужден менять маски. Это продиктовано обстоятельствами.

Павел смутился. Он пристально посмотрел на Грозева, как бы видя его впервые, потом перевел взгляд на Калчева. Разом все поняв, сильно покраснел и, помолчав немного, сконфуженно вымолвил:

— Право, не ожидал. Извини меня… Мир стал таким, что человеку легко ошибиться… Сожалею…

— Вам нечего извиняться, господин Данов, — успокоил его Грозев. — Ведь для вас я — торговец табаком и оружием, пользующийся уважением у турецких властей и правительства. Я предполагал, что ваше поведение будет именно таким. В данном случае это было небольшой проверкой и для меня самого, — и он предложил Данову стул.

Павел молчал, не двигаясь. Потом, как бы очнувшись, сказал:

— Извините меня и вы, господин Калчев…

Он уселся на стул, медленно снял очки и протер стекла, все также сконфуженно уставившись перед собой невидящим взглядом.

Искро и Коста устроились на старенькой кушетке в углу комнаты. Грозев подсел поближе к гостю, предложил ему сигарету.

— И все же можно позавидовать тому самообладанию, с которым вы держитесь, общаясь с этими волками… — произнес Павел. И, опустив глаза, добавил: — Я никогда бы не подумал, что вы можете служить делу освобождения народа. Даже на секунду не мог допустить… Признаться, я вас даже презирал глубоко в душе…

— Мне очень приятно это слышать сейчас… — засмеялся Грозев.

Павел курил редко, но теперь он взял сигарету, как бы пытаясь погасить охватившее его волнение.

— Мы бесконечно вам благодарны за то, что вы приняли наше предложение, — сказал Грозев, тоже закуривая сигарету. — Калчев передал нам, что вы бы желали принять участие в деле освобождения нашего народа. Но так как вы никогда не участвовали в революционном движении, наверное, у вас могут возникнуть и какие-то вопросы…

— Да, — сказал Данов, поднимая голову. — Я разговаривал с господином Калчевым и выразил готовность содействовать освободительной борьбе всем, чем смогу. Но мне не совсем ясно, какой, в сущности, организации я должен буду содействовать и в чем, собственно, заключается ваша деятельность?

— Революционным движением в Болгарии, в частности, подготовкой Всеболгарского восстания, как, возможно, вы знаете, руководил Болгарский Центральный революционный комитет, — начал Грозев. — Целью нашей борьбы является освобождение отечества. В этой борьбе пущены в ход все средства. Сербы, греки и румыны, поддерживающие наше дело, — это наши братья. Мы воюем не против турецкого народа, а против турецкой власти и правительства, против всех их пособников — турецких шпионов и богатеев. Основным принципом нашей борьбы является обеспечение свободы для всех людей. Разумеется, нынешний момент заставляет нас подчиняться условиям военного времени. Возможно, в будущем нам удастся установить связь с войсками освободителей, но пока приходится действовать самостоятельно.

Данов молчал, как бы обдумывая услышанное. Потом медленно проговорил:

— Как я уже упоминал, мне никогда не доводилось участвовать в Революционном движении, и его организационные принципы мне неизвестны. Однако судьба Болгарии всегда мне была глубоко небезразлична. Последние события породили в моей душе множество вопросов, которые приводят меня в смятение, рождая в голове неясность. Например, какова будет форма будущего правления: парламентаризм или самодержавие? Кто послужит образцом такой формы — Франция или Россия? А что станется с землей? Сможем ли мы овладеть современными способами устройства земледелия или продолжим обрабатывать землю по примеру турецкого крестьянства или русских крепостных. Так сложились обстоятельства, что болгарское восстание потерпело поражение. Но так или иначе, русские принесут нам свободу. Не свяжет ли это нас с системой управления в России, не лишит ли возможности ввести в стране демократические институты правления, какие существуют во многих европейских странах? В Константинополе я имел счастье общаться с деятелями польской эмиграции, объединенными вокруг князя Чарторыского. Тогда я понял, как важны для освободительного движения широкие связи с европейскими странами — и не только как возможность поддержки, но и как источник современных политических идей. Вот вопросы, которые глубоко волнуют меня и которые требуют какого-то решения, хотя бы для меня самого.

— Эти вопросы волнуют не только вас, господин Данов, — спокойно ответил Грозев. — Я думаю, что каждый мало-мальски образованный человек неминуемо должен их себе задать рано или поздно. К сожалению, должен вам сказать, что наше движение не в состоянии решить эти вопросы. Они могут быть решены только в свободном государстве, только свободному народу можно предложить идею французского республиканства или гражданского демократизма. Я больше чем уверен, что у каждого из нас есть соображения по всем этим вопросам, но их обсуждение сейчас, в нынешних обстоятельствах, несвоевременно и, я бы даже сказал, неуместно. Это может повлечь за собой ненужные колебания и даже раздвоение. В настоящее время наш долг, борьба, вся наша жизнь должны подчиняться одной-единственной цели — освобождению родины. Все другое приложится.