— Убили сержанта!.. — истошно завопили двое из всадников и поскакали прочь от берега. — Сержанта убили!..

— Спускайте собак!.. — кричали по-турецки. — Зовите сюда людей!.. Он вон там, в камыше!..

Грозев повернулся, бросился в заросли камыша и помчался к реке. Выскочил на песок, понесся стрелой к воде.

— Вон он!.. Держи его!.. — послышалось у него за спиной. Трое турецких всадников устремились за ним в погоню.

Грозев бросился в воду и поплыл к противоположному берегу. Река здесь делала поворот, образуя глубокую, тихую заводь.

Пули Шлепались в воду рядом с Борисом. Он плыл под водой, лишь время от времени выныривая на поверхность, чтобы набрать в грудь воздуха. Усталость навалилась камнем, он плыл с трудом. На середине заводи снова вынырнул. Сзади стреляли. Он оглянулся. Желтый обрыв и серое небо слились в одно.

Набрав в легкие как можно больше воздуха, он нырнул. Там, где он погрузился, на воде появились и стали лопаться белые пузырьки. Вскоре поверхность ее успокоилась, стала такой же гладкой, как прежде.

— Все, каюк… — произнес один из турок и сплюнул.

Затем все трое повернули коней и поскакали на восток — туда, где сквозь пыль суховея и дым горящих нив двигались вереницы людей.

Уже третий день стояла пасмурная погода. Похолодало, деревья во дворе тревожно шумели.

Димитру Джумалии эта резкая перемена погоды была не в новинку. Ежегодно в августе погода вдруг резко менялась, и это всегда напоминало ему об осени, навевало мрачные мысли. В такие дни сильнее давали себя знать и тупые ревматические боли в плече.

В эти дни Джумалия был еще более хмурым, чем обычно. Два дня не ходил в торговую часть города — Тахтакале. Сидя на деревянной лавке под навесом у входа в дом, он медленно прихлебывал кофе и смотрел на все еще пышную зелень во дворе.

В последнее время он вообще стал затворником, лишь изредка вечером наведывался в дом брата напротив, чтобы повидать Жейну.

Приподнятое настроение, овладевшее им вначале, когда были достигнуты первые успехи в войне, внезапная надежда, неопределенная, но радостная, постепенно испарились, задушенные монотонностью его существования. Отход русских по ту сторону Стара-Планины, слухи о мирных переговорах вновь сломили его дух, и старик, своенравный и замкнутый по натуре, сидел неподвижно часами, уставившись на клумбу с петуньями, и вновь и вновь размышлял о том, есть ли на свете сила, способная сокрушить зло, или же все будет идти так, как шло прежде из века в век. А перемены, которые действительно наступали, — разве не несли они с собой в первую очередь обман и ложь? Разве машины и фабрики Палазова не были более проклятием, чем благодатью? Разве не отнимали они у человека его хлеб, его радость?

Стук в ворота вывел старика из задумчивости. Он посмотрел на часы: было двенадцать по турецкому времени.

В отличие от большинства торговцев в городе, давно уже живущих по европейскому времени, Димитр Джумалия по-прежнему сверял свои карманные часы с пушечным выстрелом, ежевечерне возвещавшим заход солнца. Ненавидевший все турецкое, старый мастер тем не менее никак не мог отказаться от этой своей привычки.

Джумалия встал, вышел на тротуар перед навесом и приложил ладонь козырьком к глазам. Это был учитель Лука Христофоров. Иногда он останавливался поговорить, но в последнее время делал это очень редко.

— Добрый день, бай Димитр, — приветствовал он старого мастера, бодро взмахнув рукой, в которой держал свернутые в трубку газеты.

— День добрый, Лука, — ответил мастер, — ты с площади?

— Оттуда, — подтвердил Христофоров. — Кисяков попросил передать тебе эти документы.

И, улыбнувшись, прибавил:

— Есть у меня и новости для тебя…

— Новости? — Джумалия поднял брови, сцепил руки за спиной.

— Да, бай Димитр, новости — с войны…

— Ну что ж, говори, послушаем, что это за новости… — старик вернулся на прежнее место и снова уселся на лавке.

Лука сел напротив, положил документы на стол и, вытерев платком лицо, медленно, подчеркивая каждое слово, произнес:

— Туркам крышка! Сулейман-паша вернулся в Заар… Ни через Шипкинский, ни через Хаинбоазский перевал ему не удалось пройти. Вот такие дела!

И он ударил кулаком по подушке, лежавшей на лавке.

Зная горячий темперамент учителя, Джумалия лишь кивнул головой и произнес:

— Все это хорошо, но скажи мне, где сейчас Гурко?… Это важнее.

— Этого я не могу тебе сказать, бай Димитр, — ответил учитель, — но пятнадцать дней топтаться на месте у Шипкинского перевала с сорока тысячами человек и не сделать ни шага вперед — большего позора невозможно себе представить!.. Каждый день турки по десять раз ходили в атаку — и все напрасно!

Задумчиво покачав головой, Джумалия сказал:

— Война сильно затянулась, Лука, и это плохо… Что из того, что Сулейман-паша вернулся в Заар. Люди-то его с ним, ведь это большая сила. И еще эти мирные переговоры… они не дают мне покоя…

— Какие переговоры, — учитель встал, — это лишь слухи. Кому взбредет в голову топить себя ради Турции? Опять же в Англии не один Дизраэли, есть оппозиция, парламент, общественное мнение…

— Да кто станет спрашивать оппозицию, если, скажем, надо будет не допустить Россию к Дарданеллам? Будто уж люди из одной лавочки могут схватить друг друга за глотку из-за наших интересов! Все это пустая болтовня… Англия… Франция… Один лишь звон…

— Не забывай, бай Димитр, сейчас в Европе другая обстановка, — учитель принялся шагать взад-вперед. — Есть и другие государства, великие силы. Мир изменился, произошли революции, одна за другой образуются республики.

— Ну что ты заладил — революции, республики… Словно не во время твоих революций больше всего людей поубивали…

Учитель остановился и поднял назидательно палец:

— Ты не прав, бай Димитр… Это очищение, очищение во имя великих идеалов…

— Очищение… — махнул рукой старый мастер. — Турки тоже совершают очищение ради своей веры… Какое же это очищение, когда людей убиваешь…

Христофоров подошел к столу.

— Кровь революций, бай Димитр, будит умы, заставляет людей мыслить яснее и правильнее… В противном случае мир покроется плесенью… протухнет, погибнет…

Джумалиев тоже встал, приблизился к учителю.

— Почему людям для того, чтобы мыслить, нужна кровь, а не разум? — ударил он тыльной стороной ладони по столу.

— А потому, что разум у каждого свой, а кровь одинаковая у всех, бай Димитр… Вот поэтому…

И он махнул рукой, словно хотел сказать, что сейчас ему не до спора на эту тему. Повернулся, взглянул на часы.

— Да, чуть не забыл, — хлопнул он себя по лбу, — я встретил сына хаджи Стойо — Павла. Он спросил, где можно тебя найти. Я сказал, что в первой половине дня ты наверняка будешь дома.

Старый мастер, вновь впавший в мрачное настроение, хотел было что-то возразить, но передумал и произнес:

— Пусть зайдет… Он, по крайней мере, разумный парень… А отца его терпеть не могу, жадность совсем его заела…

— Это верно… — кивнул Христофоров. — Потому-то я и говорю: единственное спасение — революция, баррикады и Марсельеза.

— Ерунда… — свел брови Джумалия. — Одна пустая трескотня…

Лука вернулся к столу.

— Забыл газеты. Недавно в кофейне подозвал меня Айдер-бег, чтобы я почитал ему французские газеты… Прочел я ему выдержки поострее, добавил кое-что и от себя в адрес турок… Он слушает и только хмурится…

— Не зарывайся, — покачал головой Джумалия, — ведь в апреле прошлого года тебя ни за что в тюрьму пихнули, за один только твой язык…

Они подошли к воротам. Лука Христофоров еще немного поговорил со старым мастером, потом попрощался и пошел вверх по улице к школе.

Джумалия медленно возвратился под навес. Протянув руку к столу, неохотно взял торговые документы.

Хлопнула калитка. Старик поглядел в ту сторону и увидел за деревьями Павла Данова. Старый мастер встал. Павел заметил его, только когда вышел на дорожку у самшитов.