— Доброе утро, бай Димитр, — поздоровался юноша и пошел напрямик вдоль клубы.

— Доброе утро, Павел, — отозвался Джумалия. — Иди сюда, иди… Давненько ты ко мне не заглядывал…

Пожав гостю руку, пригласил сесть и сам опустился на лавку.

— Вы, молодые, — продолжал он, открывая эбеновую табакерку с резаным табаком и ставя ее перед Павлом, — как уедете учиться в разные там лицеи, совсем нас забываете. Раньше, бывало, всегда забегал ко мне на часок-другой поболтать… А теперь я тебя вообще не вижу…

Павел, смущенно улыбаясь, устало протер глаза.

— Не в этом дело, бай Димитр, — покачал он головой. — Времена настали такие. Сам видишь — война, паника…

— Война… — недовольно отмахнулся Джумалия. — Что из того, что война. — И, словно внезапно вспомнив что-то, раздраженно продолжил: — Но, как видишь, кое-кому война выгодна… Фабрикантам… Перекупщикам… Деньги делают, товары продают… им плевать, что война… Быть в барыше — вот что важно…

Джумалия откинулся назад и оперся рукой о поджатую по-турецки ногу.

— Раньше, Павел, здесь, в местах близ Карлово и Копривштицы, торговля была почетным занятием. Быть торговцем значило, что ты первый среди людей, уважаешь свой род и другим помогаешь… А теперь что? Плевали они на имя свое, на род свой. Стали хуже турецких разбойников… Веру свою, мать свою — все готовы продать… Все…

Лицо старика побагровело, глаза негодующе засверкали. Он презрительно скривил губы и умолк.

Павел немного помолчал, словно выжидая, пока старик успокоится, потом быстро произнес:

— Причина этого — отрыв человека от земли. Отсюда и озлобление друг против друга. Потому и рушатся нравы, общество, традиции…

— Причина — людская алчность! — отрезал Джумалия.

Павел медленно вымолвил:

— Война многое разрешит, бай Димитр, все изменится.

Джумалия искоса взглянул на него.

— Война, — сказал он раздраженно. — Конца не видно этой войне… Русские отошли за Стара-Планину, остановились у Плевена. Сейчас стоят там… Что будет дальше — одному богу известно…

— Отступление, осада Плевена — это все временные явления. Турция будет разбита! Может быть, Англия стянет весь свой флот в Босфор. Это все политика. Политические расчеты куда тоньше торговых. Но Турцию разобьют…

Джумалия покачал головой и усмехнулся:

— Слышал бы тебя отец…

— Мой отец — сам по себе, бай Димитр, — возразил Павел, — в такие времена, как сейчас, каждый должен быть чист перед своей совестью.

На щеках Павла выступил легкий румянец, глаза смотрели серьезно за стеклами очков. Вынув платок, он вытер им пот со лба.

— Я потому и пришел… — произнес он после короткого молчания. — Мы знаем друг друга, бай Димитр, ты меня знаешь, поэтому давай без лишних слов… Мне нужна твоя помощь…

Джумалия уставился на молодого человека, брови его озадаченно поднялись.

— Тут такое дело, — продолжал Павел, — У тебя есть барак на другом склоне Бунарджика, над бахчами. Сейчас там никого нет. Дай нам, пожалуйста, ключ от этого барака и, если можно, прямо сейчас… Не буду от тебя скрывать — нужно дать приют одному человеку. — Павел открыто взглянул в глаза старику. — Человеку, которого преследуют. А ему нужно иметь доступ в город.

Джумалия был ошеломлен. Мысли его лихорадочно скакали — об этом можно было судить по растерянному взгляду.

Павел это почувствовал и сказал спокойно и твердо:

— Думаю, что я не ошибся, обратившись к тебе, бай Димитр…

Старый мастер покачал головой:

— Ты не ошибся, Павел, это правда… Но тебя-то я до сих пор не знал…

И Джумалия смерил взглядом юношу, прищурив глаза, будто видел перед собой что-то новое, незнакомое и непонятное.

Прошло несколько минут. Джумалия встал, поглядел на свои большие руки, потом поднял глаза на Павла:

— Ключ я тебе дам. Но ты мне скажешь, кого вы приютите в бараке. Кто этот человек?

Павел мгновение помолчал. Затем коротко произнес:

— Борис Грозев.

Джумалия медленно опустился на лавку. Глаза его вновь выражали недоумение, растерянность, удивление.

— Борис Грозев? — переспросил он. — Представитель Режии и Шнейдера?

— Он самый, — ответил Павел.

Старик откинулся назад.

— Что это значит, голубчик? — спросил он глухим голосом.

— Это значит, что Борис Грозев служит народному делу, что это, возможно, известно мютесарифству, и поэтому у Грозева должно быть надежное убежище…

Джумалия медленно поднял руку и перекрестился.

— Господи!.. — только и мог вымолвить он, глядя на большие кованые двери, ведущие на верхний этаж дома.

Грозев любил перебирать в уме медленно, со всеми подробностями все произошедшее с ним, но лишь тогда, когда все уже бывало позади. В момент действия он руководствовался единственно интуицией и быстрым, мгновенным рефлексом. Они позволяли ему принимать самое правильное решение. В этом, вероятно, крылась тайна «счастливой случайности», которая всегда ему сопутствовала. Но когда все опасности оказывались позади, он, оставшись наедине с собой, начинал тщательно и дотошно оценивать все, что с ним произошло. И делал это словно не он, а какой-то совсем другой человек, живший в нем. Сейчас, во мраке барака, пережитое как бы утратило свою остроту, но помнилось отчетливо и ярко.

Борису не хватало воздуха, но он продолжал плыть под водой, выбрасывая вперед руки, торопясь быстрее достичь другого берега. Наконец, коснулся руками глинистой почвы обрыва и медленно подтянулся, ухватившись за какие-то корни. Высунул голову из воды, и воздух благодатной струей устремился в легкие. Над ним нависала береговая круча, и с этого спасительного места он увидел весь противоположный берег.

До полудня все еще мелькали конные патрули. Два раза конвойные черкесы гнали группы крестьян, убежавших из большого каравана. Грозев стоял в воде, держась за скользкие кривые корни старой ивы. В единственном сухом месте — впадинке, выдолбленной в глине водой, — лежал его пистолет. Он уже не чувствовал рук, раскисшие от воды ботинки сжимали ноги, словно железным капканом. Его мутило от голода. Небо, река, поле, которые он видел в узкий просвет в корнях, казались ему нереальными.

Когда он, наконец, вылез из воды, вокруг уже совсем стемнело. Ветер стих. Грозев опустился на сухую, еще теплую от солнца траву и лежал до тех пор, пока снова не стал ощущать руки и ноги. Вода медленно стекала с его одежды. Нащупав под рубахой три картофелины, он сел и неторопливо съел две из них, глядя на темный берег Марицы в сторону Тырново-Сеймен. Оттуда доносился едва уловимый запах гари.

Поев, Борис огляделся, увидел поблизости кустарник, забрался туда и тотчас уснул, совсем смутно представляя, где находится и который теперь час, но помня, что, несмотря ни на что, он должен добраться до Пловдива.

На другой день, когда он двинулся по дороге к Хаджи-Элесу, ему неожиданно повезло.

Далеко позади на пыльной дороге показалась телега. Она ехала медленно, и только на спусках тихий ее скрип нарушал знойную тишину.

Когда телега поравнялась с ним, Грозев увидел возницу. Это был тулчанский цыган. Грозев определил это по зеленому поясу и пышной рыжей бороде, почти целиком закрывавшей лицо. Цыган возвращался из турецких лагерей, где продавал подковы и конскую упряжь. Войска двинулись на север, и он торопился сейчас в Пазарджик.

Грозев заговорил с ним по-валахски, и это сразу расположило к нему одинокого возницу. Когда Борис вскочил на телегу и зарылся в сене, тот обернулся и сказал:

— Будем ехать потихоньку… Останавливаться, когда душе угодно… Ты будешь моим напарником…

Он хлестнул кнутом, и телега затряслась на ухабах.

Грозев потрогал небритый подбородок и с облегчением понял, что цыган принял его за бродягу.

Спустя неделю ночью Грозев постучал, как было условлено, в заднее окошко постоялого двора, принадлежащего Тырневу. Измученный голодом и ночной дорогой, он еле держался на ногах. В Пловдиве стало меньше войск, и город показался Борису тихим, успокоенным, таким же безмятежным, как прежде. Это его спокойствие сейчас еще больше угнетало Бориса.