Димитр Дончев был очень крупным, крепкого телосложения человеком со смуглым лицом. После подавления восстания многие члены комитета были арестованы, а другие исчезли. Дончев же остался в городе. Он успел укрыться за стенами подворья Световрачского монастыря. Днем скрывался в подземелье подворья, а ночью выбирался наружу. Озлобленный и мрачный как привидение, он часами глядел на зарево над городом…

У занавески Дончев остановился. Узнав Искро Чомакова, бросился к нему и с нескрываемой радостью заключил его в объятия.

— Искро, браток, слава богу, дожил я до этого дня… Целый год ведь прошел, целый год, растуды его в бога мать…

Худенький Искро весь утонул в медвежьих объятиях Дончева и смог ответить, только когда косматый великан отпустил его.

— Живы, бай Димитр, живы, — говорил Искро, поправляя на плечах сползавшее пальто, глаза его сияли. — Не сладко пришлось, что и говорить. Сейчас тоже не сахар, но совсем другое…

— Только бы началось, — покачал головой Димитр, и огромная тень угрожающе заколыхалась по потолку, — только бы началось, тогда они посмотрят… Да, чтоб не забыть, — обратился он к Грозеву. — со вчерашнего вечера в маслобойне, что на пазарджикской дороге, разгружают снаряды, а в нижние казармы привезли еще три пушки.

— Об этом мы тут и говорили до твоего прихода, — сказал Грозев. — Они усиленно подтягивают силы, собирают оружие в одном месте. — И, взглянув на Калчева, добавил: — Я думаю, можно начать. Больше ведь никого не ждем?

— Да, — согласился учитель, отодвигая шкафчик, чтобы освободить место Дончеву. Потом, оглядев лица собравшихся, смутно белеющие в темноте, торжественно произнес: — В сущности, это наше первое собрание после восстания, братья. Поэтому я предлагаю послушать, что нам скажет наш собрат из Румынии Борис Грозев…

— Я бы хотел, — прервал его бас Димитра Дончева, — чтобы господин Грозев рассказал нам о том, что происходит у них, в Румынии. Ведь столько месяцев прошло после восстания, а вестей никаких — ни из Бухареста, ни из Джурджу. А наши люди, что тут остались, все спрашивают, интересуются… Я не знаю, как в других местах, но здесь одни пепелища… А от Пловдивского комитета только мы и остались…

Грозев поднялся с места.

— Братья, — начал он взволнованно, — то, что тут говорил Дончев, верно. Поражение восстания было тяжелым ударом для всей организации. Почувствовали это не только мы, но и весь народ. Вам, очевидцам случившегося, бессмысленно говорить об этом…

Грозев на мгновенье умолк. Поборов волнение, продолжил:

— События, которые произошли вслед за восстанием, — продолжал он, — послужили причиной перестройки Центрального революционного комитета. Сейчас он существует в Джурджу под видом «благотворительного общества». Связь этого «общества» с революционными центрами Болгарии очень слаба и ненадежна и, конечно же, не может и сравниться с тем, что было до восстания. Все это заставляет нас возродить народное движение в самой стране, собственными силами. Мы все поклялись верности нашему святому делу, и нужно его продолжить. Может быть, кто-нибудь спросит: а нужны ли еще жертвы? Разве не безумие это? Нет, братья! Война, которая неминуема, решит судьбу нашего отечества. А для нас она будет не только последствием, но и продолжением восстания и болгарской революции. В ее огне родится наша с вами свобода.

Лицо Грозева изменилось до неузнаваемости. Глаза его горели, их огонь как бы воскрешал в душах собравшихся пламя прошедших дней, страшного и великого времени апостолов.[15]

— Каждый, в чьих жилах течет болгарская кровь, — вдохновенно говорил Грозев, — должен присоединиться к нам. Это наша главная задача. Мы не знаем, как разовьются события, но даже если не сможем организовать широкое движение, мы и все те, кто к нам придут, обязаны помочь делу освобождения отечества. Войну надо вести не только на поле боя, но и тут — безмолвную, тайную, однако вселяющую страх во врага.

Грозев взял из рук Калчева листок и продолжил:

— Надо точно подсчитать, чем мы располагаем и на что способны. Как сказал Дончев, разгром сделал свое дело. Все, чего достигло национальное движение, было уничтожено. И все же, что у нас осталось? Есть ли люди, которые могут поддержать нас? Их следует немедленно разыскать. И если они все еще не сделали окончательного выбора, нужно их привлечь. Ныне каждый из них может оказаться полезен нам.

На мгновенье воцарилась тишина, потом послышался чей-то шепот.

— Да люди найдутся… — протянул Дончев. — Есть тут и другие, которые называют себя болгарами и любят клясться по делу и без дела… Но в прошлом году, когда пришлось туго, все они как сквозь землю провалились…

— Вы хорошо знаете здешних людей, — ответил Грозев, — вот и скажите, кому из них можно доверять, а кому нет.

— Господа, — поднялся Бруцев. Голос его взволнованно зазвенел: — Если речь идет о том племени, которое как плесень развелось на рынке, смею вас уверить, что бессмысленно даже разговаривать с ними. Их ничего не интересует, кроме собственного кошелька, барышей и складов…

Бруцев говорил резко, делая упор на каждом слове. Глаза его блестели, и это придавало мальчишескому лицу особую решительность.

— Ты не прав, — покачал головой Дончев. — Рынок — это не только Кацигра и Диноолу. Если ты помнишь, у меня там тоже была лавка, и у Кочо Кундурджии, и Свештаров держал магазинчик, и Рашко, да сколько еще…

— Это совсем другое, — резко повернулся к нему Бруцев. — Речь не о том. Покажи мне хоть одного филибийского чорбаджию,[16] который бы в прошлом году забросил феску и перешел к нам!.. Кто из них бросился в огонь, чью семью разметало в разные стороны, кого из них коснулся пожар борьбы, скажи!

— Кирко, — миролюбиво прервал его Дончев. — Не каждый способен поднять ружье, есть люди, которые держатся за свои кошельки и боятся лишиться имущества, — это правда, но если кому-то приходится туго и они могут помочь, бросают все и помогают. Вот о таких и речь сейчас…

— Вы заблуждаетесь, господа, — покачал головой Бруцев. В глазах его снова вспыхнул огонь. — Ну что вы ждете от людей, для которых деньги — и слуга, и хозяин? О каком честолюбии и патриотизме говорите? Да в Париже подобные пауки вместе с Бисмарком расстреливали детей и пили их кровь…

— Кирилл, — снова прервал его Дончев. — Я тебе не раз уже говорил, что парень ты хороший, лишь один недостаток у тебя — твое семинарское образование. Уж больно ты привык делить людей на херувимов и дьяволов… А мир — он совсем иной… И между небом и землей люди живут, понимаешь, люди…

— Бруцев, — сказал Грозев. — Давайте не будем сейчас говорить о Бисмарке и Париже. Наше положение ничуть не лучше. Но речь о другом. Сейчас мы решаем, что может принести пользу нашему делу.

— Прошу меня извинить, господин Грозев, — ответил Бруцев. — Но я думаю, что положение вещей несколько иное, чем нам кажется. Я участвовал в подготовке восстания… Сейчас я тоже отдам все, что необходимо для нашего дела… Но, по-моему, мы рассматриваем вопрос узко. Настоящая свобода всех народов будет достигнута лишь в том случае, если всеобщая революция сметет всех тиранов. О какой свободе Франции можно говорить, если Луи Огюст Бланки еще томится в застенках? Разве свободна Россия, на которую мы все взираем как на мессию, если Лавров пишет материалы для газет в Женеве, а тысячи просвещенных умов медленно угасают в Сибири? За какую свободу боремся мы? И если придется умереть — то за что станем умирать?

Грозев слушал проникновенную речь молодого человека, глядя на Бруцева в упор. Когда тот кончил, он помолчал немного и потом сказал:

— Я понимаю, что вы имеете в виду. Но борьба за свержение турецкой тирании ведется вот уже десятилетия. Освобождение страны от ненавистного ига — первейшая задача, которую мы должны решить. От этого зависит будущее нашего народа, его развитие, прогресс всей страны. Тем, для которых эта борьба является вопросом жизни и смерти, ваши идеи, сколь благородными и возвышенными они бы ни были, покажутся непонятными, ибо они слишком нереальны и далеки. Каждый может задать вам вопрос: когда, как и конкретно какими средствами вы намереваетесь осуществить ваши идеи? Люди, с нетерпением ожидающие восхода солнца, не любят туман, господин Бруцев…