Грозев внимательно слушал Жана Петри, подробно рассказывающего о жизни в Пловдиве. Но мысли его витали где-то далеко. Он перебирал в уме все услышанное, думал о том, что было сказано и о чем умолчали. Напротив него София Аргиряди, усевшись между Анной Пиэрс и Лукой Христофоровым, что-то объясняла, весело и задорно смеясь. Игнасио Ландуззи сидел у нее за спиной и хмуро молчал.

Только теперь Грозев смог как следует рассмотреть девушку. Ее чуть удлиненные агатово-синие глаза взирали на мир строго и с достоинством. Это делало еще более трогательным выражение почти детского лица с упавшими на лоб локонами. Но вместе с тем было в этом лице что-то своенравное и непреклонное.

Весенний день подходил к концу. Длинные тени легли на молодую траву, окрашивая ее в иссиня-черные тона. Гости один за другим стали прощаться.

Первым откланялся Амурат-бей и его спутники. За ним и другие гости стали спускаться по лестнице и усаживаться в фаэтоны.

Грозев и Жан Петри вместе подошли к хозяевам дома. София обменялась с журналистом рукопожатием и улыбнулась. Грозеву она тоже пожала руку, но лицо ее при этом не выражало никаких чувств. Сдержанным тоном девушка сказала:

— Господин Грозев, к сожалению, прогулка сегодня не удалась. Не знаю, будет ли вам приятно в одно из следующих воскресений вновь посетить нас в Хюсерлии?

— Благодарю вас, мадемуазель, — поклонился Грозев. — Я с удовольствием принимаю ваше предложение.

Он посмотрел ей прямо в глаза и увидел, что насмешливое выражение исчезло, уступив место холодному вызову.

Грозев и Жан Петри уселись в фаэтон хаджи Стойо. В коляске Аргиряди уже сидели Сарафоглу, мисс Пиэрс и Христофоров.

По дороге мужчины почти все время молчали, лишь иногда обмениваясь незначительными репликами. Разговор явно не клеился. У постоялого двора Куршумли Жан Петри сошел.

Когда фаэтон остановился у дома Джумалиевых, где жил Грозев, и тот распрощался со спутниками, хаджи Стойо сердито сказал:

— Видишь, и австрийцы и турки низко кланяются этому человеку. Потому что у него в голове ум, не то, что у тебя…

Павел пожал плечами:

— Во всяком случае, я никогда не буду среди тех, кто ему кланяется, уж в этом-то можешь быть уверен.

— Слишком ты мнишь о себе, но посмотрим, что из этого выйдет, — проворчал старик, поудобнее устраиваясь на сидении.

Павел ничего не ответил. Он задумчиво смотрел на темные фасады домов, разбросанных на холме…

Штилиян Палазов последним покинул Хюсерлии. Хотя день в общем-то был удачным, Палазов ощущал в душе легкую досаду. Не нужно было вступать в спор с этими пустобрехами. О каких идеях говорил ему журналист? И о каком достоинстве может рассуждать сын торговца зерном? Палазову и прежде приходилось недоумевать по поводу непонятных для него суждений Павла. Его практичный ум, рано понявший ни с чем не сравнимые возможности мануфактуры, не позволял ему всерьез принимать молодого Данова, которого Палазов считал жалким фантазером.

Штилиян обвел взглядом окрестности, как бы желая освободиться от мыслей, но они продолжали иголками впиваться ему в мозг. Господи, перед кем хорохорится этот доморощенный мудрец, у которого и молоко-то на губах не обсохло? Кто более справедливо относится к людям: хаджи Стойо, у которого батраки с ног валятся работы, или Палазов, обеспечивающий своим людям не только кусок хлеба, но и профессию?

А то, из-за чего они сцепились, вообще яйца выеденного не стоит. Кого интересует, турецкое это, греческое или болгарское? Каждый ищет выгоду, а все остальное обман, мираж.

Палазов презрительно сплюнул. Европейцы каждый день производят вагоны чугуна, а эти здесь стиснули кошельки, смотрят друг на друга волком, с утра до вечера пересчитывают рулоны сукна и мешки с зерном. И о чем толкует Павел Данов? Земля дает столько, сколько дает господь бог. Ни грамма больше. Машина — совсем иное! Чем больше ты ее загружаешь, тем больше она дает. Металл — это сила, рождающая деньги и богатство. Но тут, к сожалению, никак не могут это понять, ибо никто из них не ощущал силу колеса, запущенного человеческой рукой.

Палазов в сердцах стукнул по подлокотнику и вновь огляделся. Фаэтон медленно взбирался по западному склону Небеттепе. Сквозь густое кружево ветвей мелькали огоньки, светляками разбегаясь до самого берега реки.

Палазова больше всего угнетало то, что торговцы и обыватели с неприязнью относились к его работе. Но машина-то не может ждать. И что плохого, если они протянут друг другу руки? Каждый получит свою часть прибыли, соответствующую его доле основного капитала. Кошельки еще больше разбухнут. Но здешние жители не понимают этого…

Фаэтон миновал базарную площадь, и за темной аркой Хисаркапии, в глубине, Палазов увидел дом Джумалии — старый и мрачный.

— Остановись здесь, — приказал Палазов кучеру, охваченный внезапной мыслью. И, сойдя вниз, добавил: — Езжай домой, я вернусь пешком…

Джумалиева сегодня в Хюсерлии не было — Палазов только сейчас вспомнил об этом. Старейшина гильдии суконщиков, хотя и потерял конкурентоспособность в торговле, все же пользовался известностью и имел вес в торговых и мещанских кругах, так или иначе оказывая влияние на остальных. Палазов уже несколько раз заговаривал с ним о том, что хорошо бы слить гильдии воедино и создать общий совет, чтобы хоть немного оживить торговлю, а это, в свою очередь, повлекло бы за собой поставку машин. Но об этом нужно было говорить постоянно, настаивать, убеждать, повторять. В этой проклятой восточной провинции пример старшего мастера значил много. И Палазов отлично знал это.

Он сильно постучался в калитку. Послышались шаги Луки, гулкое эхо многократно повторило этот звук, протащив его по камням мощеного двора, затем калитка приоткрылась и показался Лука с фонарем в руке.

— Дома мастер Димитр? — спросил Палазов.

— Дома, заходите, чорбаджи, — низко, по старинному обычаю, поклонился Лука, открывая калитку и пропуская гостя.

Палазов вошел и оглядел темный двор. Два окна на первом этаже светились, и самшиты, растущие под окнами, казались черными и таинственными.

— Где же бай Димитр? — снова спросил гость, не останавливаясь.

— Да вон там, под навесом, почивать изволят… — ответил Лука и засеменил впереди гостя.

Под навесом, обросшим виноградной лозой, шевельнулась какая-то тень, и Палазов узнал крепкую, коренастую фигуру Джумалии.

— Проходи, Штилиян, проходи, — послышался голос хозяина, и старый мастер глухо закашлялся.

— Добрый вечер… — поздоровался Палазов, снимая феску лилового цвета и оставляя ее на столе. Вообще-то он редко надевал феску и, входя в помещение, всегда снимал ее, как европейскую шляпу. — Вот, зашел повидаться с тобой, бай Димитр…

— И хорошо сделал. Рад тебя видеть… — ответил Джумалия. Потом обратился к сторожу: — Принеси-ка нам лампу.

Некоторое время хозяин и гость молчали. Где-то под самшитами тихо журчала вода, и этот однообразный, усыпляющий звук раздражал Палазова.

«Господи, какая убийственная скука», — подумал он. А вслух спросил:

— Как поживаешь, бай Димитр? Что-то давно тебя не видно… Где ты пропадаешь?

— Пропадаю… — пожал плечами Джумалия. — Здесь я, где ж мне еще быть… Сам знаешь, в это время работы обычно нет, делать, стало быть, нечего…

Лука принес лампу, и сразу заалели узоры на длинноворсовых коврах, покрывавших миндер,[12] сотканных искусными копривштенскими мастерицами. Совсем низко над головой вились побеги виноградной лозы.

— Да-а, — процедил сквозь зубы Палазов, — значит, по-твоему, делать нечего, так?

Взгляд его упал на лицо старого мастера. Морщины у него на лбу показались Палазову отлитыми из бронзы.

— Зря только время теряем, бай Димитр, — покачал головой Палазов. — Зря силы расходуем, а люди в это время дело делают, своей продукцией мир удивляют…

— И что же нам, по-твоему, делать? — сощурился Джумалил.