Подозреваю, "литература с фантастическим доворотом" так же не может не относиться к общей области фантастики, как и собственно НФ. И с этой точки зрения Веллер несет-таки на себе то клеймо в виде буквы "ы", что разглядел некогда на его лбу Самуил Лурье. Да, фантастика его отнюдь не научна. Так что с того? Позволю себе усомниться в том, что фантастическое начало выступает у него лишь в роли некоего доворота. Не превратись майорский нос в довольно противного, прямо скажем, господина, а веллеровский кошелек — в столь же малоприятную личность, и что останется от обоих произведений? Прах… Так что и здесь фантастическая посылка — стержень, только из иного материала выточенный. Но тут уж только конструктору определять — где какая ось нужна. Нам с вами важно, что — ось.

Однако довольно о дефинициях.

Гораздо важнее другое. То, как веллеровская проза сделана. Я сознательно употребляю именно этот глагол, ибо Веллер, по-моему, начисто лишен сакрального отношения к тому, что пишет. Это работа, которой он обучил себя в совершенстве; мастерство, секреты коего постиг. Конечно, сам процесс постижения и научения открыт, положить ему (и себе) предела тут невозможно. Зато можно говорить о степенях, и мишина — несомненно, высокая.

Хемингуэя мне в нашем нынешнем разговоре пришлось уже поминать. Позволю себе сделать это еще раз. "Я пишу, стоя на одной ноге, — подарил как-то одному из интервьюеров очередной афоризм "папа Хэм", — а вычеркиваю, сидя в кресле." Максима сия также укоренилась в Веллеровском подсознании. Впрочем, тут можно вспомнить и еще одну — роденовскую: "Я просто беру каменную глыбу и отсекаю все лишнее." В литературе лишь приходится сперва самому творить глыбу, а потом уже безжалостно отсекать от нее лишнее. И должен признаться, среди нашего брата немного сыщется авторов, способных на такую безжалостность к своему тексту, как Веллер. Именно поэтому его проза обладает столь большим удельным весом: каждое слово многократно выверено, и ни одного лишнего нет. Даже там, где на первый взгляд они кажутся лишними, где возникает на миг ощущение, будто сказано как-то странно и коряво, стоит приглядеться повнимательнее — ан нет! Иначе-то невозможно. Ибо нарушится враз ощущение живой речи — особенно чувствуется это в "Легендах Невского проспекта"… По той же причине никак не может Веллер перейти от новеллистике к более крупным формам — повести, роману. Ведь даже его "Майор Звягин", хоть романом и назван — издателем, — но на самом-то деле являет собой новеллистический цикл, что-то вроде джек-лондоновского "Смока Белью".

Позволю себе крохотное отступление. Хотя приключения бравого майора от военно-полевой хирургии в этом сборнике и не представлены, поскольку к фантастике воистину не относятся, не могу не сказать об этом персонаже — очень уж он для Веллера показателен. Не знаю, числит ли сам автор господина Звягина в своих любимцах — или, может быть, ненавидит, как сэр Артур Конан-Дойл Великого Сыщика с Бейкер-стрит; все собирался спросить, да как-то не получалось… Но в том, что для веллеровской ментальности товарищ майор — фигура весьма значительная, ни минуты не сомневаюсь, ибо в нем — ключ к самому Веллеру. Подобно тому, как творит и пересотворяет своих "клиентов" Звягин, породивший его автор выступает таким же демиургом, причем не только по отношению к собственному сочинению, но и к себе. С дивной андрогинностью он сам себе Звягин и сам себе пациент…

Вернемся, однако, к веллеровским текстам. Как и всякого нормального писателя эпическое пространство крупной формы не может его не влечь. Но… Стремление втиснуть максимум смысла в минимум объема выстраивает на пути Веллера такую линию Мажито, что никаким фортификаторам и не снилось. И потери при ее штурме достигают величины весьма значительной. Вот лишь один пример. Замысел, первоначально предназначавшийся для рассказа, начал вдруг разрастаться у Веллера — и в конце концов, изрядное время спустя, обернулся двенадцатилистовым (то есть двухсотсемидесятистраничным, если приводить к нормальной машинописи) романом. Не знаю, выстукивал ли его Миша, стоя на одной ноге, но когда он сел в кресло и принялся вычеркивать… "И от двенадцати листов у меня осталось три, — рассказывал он. — Причем в моем представлении, вся суть, все содержание, все эпизоды, подробности, детали, размышления и так далее — все осталось. Вот я и оставил в подзаголовке "литературно-эмигрантский роман", потому что в моем представлении это — если объема не считать — полновесный роман". Насчет полновесности — спорить не стану — иначе не попал бы "Ножик Сережи Довлатова" (а речь о нем) в номинационный шорт-лист на Российскую Букеровскую премию 1995 года; дадут ему премию, не дадут — уже сам факт такого выдвижения говорит обо многом. И это ведь еще цветочки. Другой — и намного раньше — сюжет для романа вылился в итоге в рассказ "Свободу не подарят", опубликованный еще в первом веллеровском сборнике "Хочу быть дворником"; так рассказ тот и вовсе страницы на две-три. Но вся идеологема романа там присутствует. "Кому охота — может раскодировать," — заметил, когда мы говорили на эту тему, Веллер. Такая беспощадность к собственному детищу, на мой взгляд, отдает каким-то чудовищным писательским мазохизмом, но в то же время не может не вызывать уважения. И еще — она-то и делает Веллера Веллером. Хотя в глубине души я все же надеюсь, что когда-нибудь он станет садистом — и вдарит по читателю полнообъемным романом. Дай-то Бог!

А сейчас, напоследок, давайте вернемся на минутку к тому, с чего начале — к букве "ы".

Надо сказать, она вообще играет несоразмерно большую роль в отечественном искусстве. Вспомните хотя бы веселившую добрых два поколения "Операцию "Ы" вкупе с другими приключениями Шурика; или — голого вепря Ы из "Трудно быть богом" Стругацких… Помню, Святослав Логинов, замышляя своего "Многорукого бога далайна", сетовал, что нигде чукотско-русского словаря сыскать не может: "Дивный язык, в нем "ы" много, а я люблю ее трепетно и нежно…" В итоге пришлось для создания языковой атмосферы романа воспользоваться все же монгольским, где изобилует "ё", а не "ы", но позыв-то был… И даже в чужом и загадочном валлийском языке звук, именуемый "темным и", и который никто, кроме валлийцев якобы и произнести не в силах, оказывается на поверку нашим родным русским "ы". Тем самым, что сыграло роковую роль в жизни ленинградского филолога, о котором я рассказывал в начале.

Тот ведь поневоле оказался представителем гордого, хоть и малочисленного народа, несущего в генах наследие древних ариев. Спасибо, конечно, совбарышне из ЗАГСа, но ведь рукой-то ее водила Судьба.

Вот и Михаил Веллер стал фантастом поневоле, неосторожно последовав совету прозорливого (нельзя не признать) Лурье. А там уж пошло-поехало само собою: приняло его в свои ряды гордое племя фантастов и любителей фантастики, полюбило, обласкало — и уж не отпустит вовек. Это — тоже Судьба. От которой, как известно, не уйдешь.

Да и надо ли?