Вот, собственно, и почти все. То есть, конечно, можно и дальше препарировать всяческие слова и действия тех дней, но главное, по-моему, и так ясно. Кроме одного: что нам теперь делать?

Влезать в эту войну или удерживать всех от драки? На полную мощь запускать "механизм этического дистанцирования" или призывать хороших писателей опомниться и заняться вместо организации акций и кампаний основной своей работой? Подвергать укоризне вновь созданную премию (а заодно уж — до кучи — и соответствующее издательство) или попытаться кому следует внушить, что гордыня — смертный грех и что от разборок читателей с писателями (как, впрочем, и с издателями) не выиграет никто?

Я не знаю. В конфликт вовлечено столько безусловно уважаемых мною (да и только ли мною?) людей, что поддерживать любое однозначное решение — все равно резать по живому.

Надо думать. Надо спорить. Надо выслушивать всех, кто имеет что сказать. А еще надо помнить простенькую формулу одного из героев Стругацких:

"Главное в нашем положении — не совершать поступки, которых мы потом будем стыдиться".

8 июля 1994

Уважаемые оберхамовцы!

Как говорится, первый раз пишу в стенгазету и очень волнуюсь — а вдруг не напечатаете?

Прочитал "Оберхам" о "Сидорконе-94". Бережной и Николаев попросили высказаться: мол, твое мнение, которое, и все такое. У меня нет никакого желание участвовать в литературных разборках, я уже один раз участвовал в заочной дискуссии с "молодогвардейцами", которую организовал Андрей Лубенский лет десять назад. Ощущение: "Лучше уж от водки умереть, чем от скуки". Но сейчас высказаться придется, все-таки мои друзья и хорошие знакомые чего-то делят, а я в стороне. Надо чего-то сказать.

Доклад Андрея Столярова не пришелся мне по душе. Война с "Молодой гвардией" закончилась. И совсем не "нашей" победой — прав Щеголев просто вопрос оказался исперчен. "Молодая гвардия" вдруг надулась, превратилась в ВТО, еще надулась, еще… и лопнула. Что дальше? Начнем бить друг друга? Не хочу. Я вне схватки. Не "под", не "над", а "вне". Тезис о главенстве "художественности" неубедителен. Что в этом термине? Искренность, раскованность, фантазия, писательское мастерство — слишком много чего в этом термине, он очень размыт, чтобы тащить его в краеугольные камни. Столяров это прекрасно понимает, делает оговорку, что он это прекрасно понимает, и все-таки тащит в фундамент вместо камня этот кусок художественного льда. Вода польется. Толстой говорил о главенстве в искусстве "религиозности" — не в смысле церковных верований, а в том, что писателю хорошо бы "иметь бога в животе". А Пушкин что-то еще говорил про "чувства добрые он лирой пробуждал". Еще писателю должны быть присущи "человечность" и "порядочность". Зачем пинать многострадальную "Аэлиту", остающуюся-таки главным российским призом (пусть и не без проколов), и зная тех хороших людей из "Уральского следопыта", которые так много сделали для российской фантастики? Запальчивая фраза "плохой писатель — как правило, плохой человек" — не добрая, не писательская, не юмористическая, не художественная. Не игроцкая. Оскорбление Щеголеву из той же оперы.

Вот что еще. Посмотрел я зимой по ТВ заседание питерского семинара. Позвонил мне Боря Сидюк, — включи, говорит, телевизор. Включил и стал с приятностью обозревать знакомые все лица. И вдруг снизошло на меня какое-то отрезвление (хотя я больше года уже не пью).

— Ребята! — сказал я в телевизор. — Посмотрите на себя! Седые бороды и лысины, всем за тридцать, под сорок, за сорок, если не под пятьдесят… О чем вы?! Поэт в России больше или меньше чем поэт? Стыдоба, господа! Вы уже сложившиеся писатели, что вас так тянет на эти семинары, учебы, лекции, обсуждения, выяснения? Вообще-то, оно бывает интересно, на кухне есть о чем поговорить, но… сцены, трибуны, президиумы… а тут еще по ящику, привселюдно!

Я это сказал, но меня конечно не услышали.

Уместен в той передаче был лишь Борис Натанович — он вел семинар, был при деле, работа у него такая была в тот момент, кадры из его фильма показывали; но и к Борнатанычу вопрос возник: а есть ли смысл в таком вот семинарстве для взрослых умудренных людей? Может быть, пригласить молодых красивых двадцатилетних, которым ой как нужно посеминарить, людей послушать, себя почитать. Если же молодежный семинар Стругацкого семидесятых годов трансформировался в клуб (пусть элитарный клуб), то так и назваться — клуб. Опять же, мельканье в ящике противопоказано даже элитарным клубам, даже членам ПЕН-Клуба — вспомните заседание Битова, Пьецуха, Искандера и какого-то толстожопого официанта в белых перчатках с какими-то ананасами. Куда-то эта передача исчезла.

Ну-с, показались по телевизору, теперь будем призы делить. А как их делить — гамбургский счет в литературе невозможен (прав Бережной), борцовское сравнение Виктора Шкловского неудачно, потому что борцы, приезжая в Гамбург, именно _боролись_ между собой и выявляли сильнейшего; а писателям что ж делать? Выявляют все-таки читатели (критики для этого тож существуют — уроды). Вот и создается бюрократическое, нехудожественное "Положение о профессиональной литературной премии "Странник" — семь разделов с оговорками, пояснениями и системой определения лидеров с логарифмической таблицей. Я не смог осилить. Наверное, положения о сталинских премиях писались веселее.

Не знаю, не знаю… Что-то я разворчался, разбрюзжался. В одной литературной дискуссии один дискуссер сказал, что "литература — важное государственное дело", другой тут же возразил: "литература — дело глубоко личное". Я полностью на стороне второго оратора. Вообще, что нужно писателю, который придерживается этой точки зрения? Не очень много — достаточно одной удачной страницы в день (а это трудно). Чтоб писалось. Еще нужна своя комната — плохо, если негде писать. У меня есть. Нужно каждый день обедать и ужинать (я могу без завтрака). Это, в общем, решаемо. Что еще нужно для такого личного дела как литература?.. Общение с друзьями — на кухне. Вот что еще: нормальный персональный компьютер! (У меня есть, хотя и ненормальный и неперсональный). Вот минимальные личные писательские заботы. Да, конечно, морока с издателями тоже входит в писательство — уроды, ненавижу! Все издатели — уроды; кроме красивых женщин. Ну что ж, надо годами искать и находить своего издателя (лучше, чтобы издатель был пьющий и непишущий).

А вот семинары, комиссии, доклады, президиумы — это все от лукавой общественно-государственной деятельности. Что заботит Андрея Столярова? Исходя из его доклада, самые начальные строки, вступление: "завершился романтический деструктивный этап развития российской фантастики", "начался новый этап конструктивного реализма", "возникает новый мир фантастики", "зависит не только будущее фантастики, но и во многом творческая судьба каждого автора" — Столярова заботит _развитие фантастики и творческая судьба каждого автора._ Я правильно процитировал, правильно понял? Это и есть государственный подход, государственные слова: развитие, завершился, этап, будущее. Столяров говорит" "надо развивать фантастику", я говорю: "не надо ее развивать, сама как-нибудь". Столярова заботит творческая судьба каждого автора ну, я тоже не людоед, и всегда рад помочь чем могу хорошему автору, но считаю, что творческая судьба автора — дело рук самого автора, никто за него ничего не напишет. (Помогать автору надо как-то конкретно, индивидуально, на бытовом кухонном уровне — лекарств принести, трояк (?!) одолжить, доброе слово замолвить. Как ветшают слова: привычный фразеологизм "одолжить трояк" давно в прошлом!")

Вот разница в позициях. Государственный подход к литературе ведет к группировкам, дракам, ссорам и к сжиганию чучел. Личный подход — помогает избегать все вышеперечисленное.

Вот свежий поучительный случай для "Оберхама". Три года назад в Украине демократы ввели ежегодную премию (очень небольшую, но все же) для лучшего "русскоязычного" писателя. Комиссия была самая демократическая, себе не присуждали. Первый раз премию присудили Феликсу Кривину. Понятно. Второй год — покойному Виктору Некрасову (правда, возникает некий трансцендентальный вопрос: а что скажет кремирова… извиняюсь, премированный? — но ладно), потом собрались было присудить Чичибабину и Владимиру Савченко (все понятно), как вдруг состав комиссии изменился, демократам надоело комиссарить, пришли другие люди и выбрали лауреатами следующих писателей: Югова, Омельченко и Губина. Кто-нибудь из вас слышал о таких писателях — не то, чтобы читал, но слышал ли? Кто они? Как кто! — отвечу я, — именно писатели Югов, Омельченко и Губин и вошли в эту новую номинационную комиссию; то бишь сами себе премии и присудили.