Но, всерьез говоря, нужна была книга. Для всего: для писательской карьеры, для самоутверждения, для того, наконец, что жизнь всякого писателя — это, прежде всего, его книги. Только они и остаются, тогда как все остальное — газеты, журналы, альманахи — если не умирает, то впадает в летаргию, закутавшись в саван нежнейшей библиотечной пыли. Недаром же светлой памяти Виталик Бугров одну из своих библиографий фантастики назвал "Погребенные в периодике"…

Однако Ленинград для писателя всегда был городом трудным — может быть, самым трудным в стране: литераторов несколько сот, а издательств — пальцев на одной руке пересчитать хватит. И потому шансов издать сборник своих рассказов у Веллера практически не было; иным из нас счастливого стечения обстоятельств ждать приходилось и по десять, и по двадцать лет. Одни — ждали. Другие — искали обходных путей. Михаил ждать не мог — его самосозидание требовало поспешать; требовало, добавлю, вполне обоснованно. И он решил уехать.

Не хотелось. И связывали его с нашей Северной Пальмирой не только полгода школьных, а потом студенческие и следующие. Корни уходят куда глубже. Здесь кончал Военно-медицинскую академию отец. И если б только! Еще его пра-пра-пра-прадед, чья фамилия была Гордон, похоронен на Преображенском кладбище. Рекрут из кантонистов, он выслужил все двадцать пять лет, после чего, как инвалид, то бишь по современной терминологии ветеран, получил, невзирая на вероисповедание, право проживания в столицах и обосновался в Санкт-Петербурге. Такие корни обрывать больно. "Это единственный мой город, — не так давно признавался мне Веллер, — и по моему святому убеждению — лучший город в мире. Нет такого второго — нигде, и чем больше видишь, тем лучше это понимаешь. Город, по которому просто пешком ходить, смотреть счастье… Но — писательская самореализация требовала. Он примерился к Петрозаводску, провел рекогносцировку в Риге; но в итоге — благодаря случайному знакомству с прекрасным эстонским прозаиком и драматургом Тээтом Калласом (впрочем, такому ли уж случайному? Как говаривала одна моя знакомая, "не мир тесен — прослойка тонка") — перебрался в Таллин (тогда еще с одним "н"). Правда, медом и там оказалось не намазано. Пришлось, то сотрудничая в газете, то перебиваясь иными способами, ждать вожделенной книги еще четыре года. Но вот он, наконец, вышел — сборник рассказов "Хочу быть дворником". Когда-то, в школьные еще годы, Веллеру казалось: достаточно опубликовать несколько блестящих рассказов и все заметят, и на улицах узнавать станут, и двери распахнутся в сияющий эдемский сад-огород… И вот, рассказы опубликованы, в нынешнем, восемьдесят третьем году, даже книга вышла, а дорога к райским кущам по-прежнему немеренная, и — странное дело! — кажется это не трагедией, а нормальным ходом событий; ибо не блаженный тот вертоград стал теперь уже целью, а обрел самодостаточность и самоценность процесс. Творил, творил из себя Веллер Настоящего Писателя — и это ему удалось.

Были потом новые книги. "Разбиватель сердец", "Приключения майора Звягина", "Легенды Невского проспекта" — называю не все, за десяток лет, статья ведь не библиографический справочник. И известность пришла — не так, как в детстве мнилось: "наутро он проснулся знаменитым" — но пришла; если раньше, в ленинградские годы, была это, пользуясь афоризмом Бориса Слуцкого, "широкая известность в узких кругах", то теперь обрел писатель Веллер собственного читателя — и немалый, замечу, электорат. И уже ездил он читать лекции о русской прозе в Италию и Данию… Но, думаете, процесс самосозидания его закончился? Ничуть не бывало. Не может такого быть с писателями — или не писатели они. Вот только о следующих актах сего процесса — в другой раз и в другой книге.

А сейчас — не только об авторе, но и об его прозе.

Как удивительно схожи в чем-то оказываются порой даже очень разные люди! Помню, года два назад, когда я писал предисловие к книге не то киевлянина с Молдаванки, не то одессита с Крещатика, обаятельного и веселого фантаста Бориса Штерна, он попросил меня сделать некую оговорку. И теперь Веллер, едва речь зашла о статье, повторил чуть ли не слово в слово: "Только, пожалуйста, Андрей, упомяни, что, строго говоря, это все не фантастика и, тем более, не научная фантастика. Это самая обычная проза с элементами фантазии, взлома реальности, что искони присуще художественной литературе. В "Преступлении и наказании", есть, конечно, элемент криминального романа, но ведь никто же его детективом не назовет…" Вот я и упомянул. А теперь давайте разбираться, поскольку вот так, сама собою, вновь с дивной отчетливостью возникла — крупным кеглем, жирным курсивом — та самая буква "Ы".

Прежде всего — о фантастике научной. По сути дела, родилась она в прошлом веке, с промышленной революцией, и с тех пор из горчичного семени жюль-верновского "романа в совершенно новом роде, научного романа" вымахала в огромное древо, имеющее не только пышную крону, но и — подобно баньяну — множество дополнительных стволов, ее поддерживающих. Он вовсе не удивителен, этот бурный рост, ибо соответственнен столь же лавинообразному научно-техническому прогрессу, который перестал быть уделом затворников бертольдов шварцев и трагических одиночек дени папенов, прямо или косвенно войдя во всякий дом. А раз явилась в мир новая сила — там уж судите, как хотите, благостная или злая, не суть важно, — литература не могла ее игнорировать. Ее и последствия ее вмешательства в нашу жизнь.

Само собой, НФ — область художественной литературы, а потому в лучших своих произведениях (о прочих — и речи нет) интересовалась всегда не голыми проблемами, но человеком, живущим в мире, этими проблемами исполненном. Однако взаимосвязь НФ и НТР несомненна. Вот от нее-то, от связи этой, почитая оную за сиюминутность, и отрекаются Веллер, Штерн и многие иже с ними, поскольку обращаются в творчестве своем исключительно к проблемам вечным. Справедливость подобного отречения сомнительна — и самые что ни на есть вечные проблемы на любом материале исследовать можно. Но на свою позицию имеет право каждый. И не уважать этой воли нельзя.

А теперь давайте-ка вспомним, что неуклюжее словосочетание "научная фантастика" — калька с английского science fiction, введенного в обиход "отцом американской НФ" Хьюго Гернсбеком, автором бессмертного "Ральфа 124 С 41 +"). И описывается этим термином лишь часть огромной фантастической литературы. Да и вообще, он мало-помалу выходит из обихода, сменяясь определением "твердая фантастика". А рядом с нею существуют иные области, которые не имеют пока устоявшихся наименований; всяк тут упражняется на свой лад — кто про "магический реализм" говорит, кто про "турбореализм", кто про fantasy, кто про "фантастический реализм"… И все от желания отречься от гернсбековского наследства. Так его же никому и не навязывают! Но разве горестная история о том, как с лица майора Ковалева сбежал своевольный Нос не фантастична? И не фантастика ли гоголевский же "Портрет"? Или "Портрет Дориана Грея" Оскара Уайльда? Разумеется, никакой сумасшедший паспортист от литературы даже не попытается дать этим произведениям и их авторам постоянную прописку во граде НФ. Никому не придет в голову отделять их от main stream, "большой литературы". Но становятся ли они от этого менее фантастичными?

Грешен, мне эти провозглашения манифестов, утверждения жанровых определений, выливающиеся порой (выливающиеся — слово не столь образное, сколь терминологически-точное, поскольку льются тут в немалом количестве самые разнообразные жидкости — от чернил до помоев) в литературные баталии, представляются детскими играми взрослых людей. К счастью, Веллер к числу воителей не принадлежит. Он просто проводит разграничение: "Здесь все определяется соотношением элементов в тексте и той нагрузкой, которую эти элементы несут. В научной фантастике элемент именно научный или наукообразный суть необходимый или основополагающий, тот стержень, на который нанизывается все повествование. Так в уэлсовской "Машине Времени" сам аппарат — суть основа всей литературной конструкции романа. А когда фантастический элемент суть некоторый доворот остранения во взгляде на действительность, который позволяет взглянуть на нее с нетрадиционной, нетрафаретной стороны, изобразить жизнь в некоем преломлении, как жизнь не совсем в формах привычной жизни — то это уже вовсе не научная фантастика, а просто литература с этаким фантастическим доворотом."