В видениях его характернейшей приметой русской земли становится обитель или храм Божий. И тоскует он не о земле вообще, но о крещёной земле. Беглец-странник начинает тяготиться своею оторванностью от церковной жизни. Как блудный сын, он в дальней стороне тоскует об Отце.

Из-под животных инстинктов, какими он в большей мере жил, из-под внешней бесчувственности, теплохладности — вдруг просыпается в нем натуральное христианское мироосознание. Там, в тяготах рабства, беглец из христианского мира впервые истинно познаёт тягу к молитве, вспоминая церковные праздники. Он не просто о родной жизни тоскует — он о таинствах тоскует. В страннике всё более пробуждается церковное отношение к своей жизни, проявляющее себя в мелочах, и не мелочах его действий и мыслей.

Но благополучное избавление от плена вовсе не утвердило странника в приятии своей предназначенности Промысла Божия. Он продолжает свои скитания, немало претерпев новых мытарств. Однако всё более и более проникается он мыслью о необходимости противостоять этим дьявольским суетным искушениям. Это желание порой обретало у него трогательно-наивную, но не утратившую оттого истинности содержания форму:

"И вдруг мне пришла божественная мысль: ведь это, мол, меня бес томит этой страстью, пойду же я его, мерзавца, от себя святыней отгоню! И пошёл я к ранней обедне, помолился, вынул за себя частичку и, выходя из церкви, вижу, что на стене Страшный суд нарисован и там в углу дьявола в геене ангелы цепью бьют. Я остановился, посмотрел и помолился поусерднее святым ангелам, а дьяволу взял да, послюнивши, кулак в морду и сунул:

"На-ка, мол, тебе кукиш, на него что хочешь, то и купишь", — а сам после этого вдруг совершенно успокоился…"

Вот прямое действие веры в душе человека. В конце всех мытарств странник приходит в монастырь, где в тяжёлом противоборстве одолевает искушавшего его беса. Однако своей победой над бесом странник вовсе не возгордился. Напротив, он смиренно осознал своё недостоинство, греховность.

Сознавая себя недостойным грешником, Иван Северьяныч помышляет о завершении своего странничества в смерти за ближних своих: "…мне за народ очень помереть хочется". Здесь являет себя то самое чувство, которое вошло в его душу со словами полковника ещё на Кавказской войне: "Помилуй Бог, как бы хорошо теперь своей кровью беззаконие смыть". И вновь вспоминаются слова Спасителя:

"Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих" (Ин. 15,13).

Лесковский странник не может завершить свой жизненный путь вне следования Промыслу Божию.

Но странничество героя повести есть и отражение, внутреннего странничества самого автора. Лесков странствует в поисках истины. Он странствует через многообразие человеческих типов и характеров. Странствует в хаосе идей и стремлений. Странствует по сюжетам и темам русской литературы. Он странствует, ведомый жаждой истины. И собственными страстями. Находит успокоение его очарованный странник. Но находит ли то сам автор?

Церковь, проблема церковности и полнота церковного существования — влекут сознание Лескова. В какую бы сторону не уклонился он в своих странствиях, он неизменно и неизбежно возвращается к тому, что занимало его сильнее всего: к церковному бытию.

Рассказ "На краю света" (1875) в творчестве Лескова — из этапных.

Писатель ещё более чётко, чем прежде, хотя и не окончательно, обозначил своего рода разделение между православным вероучением и конкретной повседневной практикой Церкви, какая доступна его наблюдениям.

Православие Лесков возносит над иными христианскими исповеданиями как несущее в себе полноту восприятия Христа. По мнению писателя, трудно распространить Православие среди полудиких народов, способных к восприятию лишь упрощённых религиозных идей и понятий — такую парадоксальную мысль обосновывает его персонаж-рассказчик, православный архиерей. Владыка выясняет, что православные миссионеры, деятельность которых он направлял, не сомневаясь ее в необходимости и пользе, приносят больше вреда. В этом он убедился, соприкоснувшись с подлинной жизнью обращаемых и крещаемых обитателей диких сибирских просторов.

Владыка ожидает, что нравственность принявших крещение возрастёт, но вышло наоборот. Сами якуты менее доверяют крещёным, поскольку те, по-своему понимая смысл покаяния и отпущения грехов, начинают нарушать нормы морали, какими жили до крещения: "…Крещёный сворует, попу скажет, а поп его, бачка, простит; он и неверный, бачка, через это у людей станет". Поэтому крещение эти люди воспринимают как бедствие, несущее невзгоды и в обиходе, в быту, в имущественном положении: "…мне много обида, бачка: зайсан придёт — меня крещёного бить будет, шаман придёт — опять бить будет, лама придёт — тоже бить будет и олешков сгонит. Большая, бачка, обида будет".

Архиерей отправляется в объезд диких земель в сопровождении отца Кириака, иеромонаха, с которым ведёт постоянные споры о методах миссионерской деятельности и смысле крещения. Отец Кириак предостерегает владыку от поспешных крещений — и поначалу встречает непонимание, порой даже раздражение своего архипастыря. Но жизнь как будто подтверждает правоту мудрого монаха.

Отец Кириак выбирает себе в проводники крещёного туземца, уступая архиерею некрещёного. Архиерей этим обстоятельством был опечален и обеспокоен: он полагал, что крещёный несравненно надёжнее, тогда как некрещёный, язычник при удобном случае может покинуть своего ездока и обречь на гибель. На деле вышло иначе: некрещёный спас архиерея от гибели во время бури, а крещёный бросил монаха на произвол судьбы, предварительно съев Святые дары: "Попа встречу — он меня простит".

Смерть отца Кириака раскрыла глаза архиерею: на вред формализма при крещениях, которые творились лишь ради количества, необходимого только чиновникам от Церкви. Погоня за цифрой пагубно сказалась на обращении дикарей в Православие.

Важные выводы, к которым позже придёт Лесков, здесь ещё не проговариваются. Но уже скоро его сознание начинает «разделять» Церковь на её духовно-мистическое Тело и реальную конкретную церковной повседневности (а затем отождествление исключительно этой последней с самим понятием Церкви). В повседневности — всевластие чиновничества и формализм. Сам владыка перечисляет многие беды, с какими пришлось ему столкнуться при вступлении в управление епархией: невежество и грубость клириков, неграмотность, распущенность, пьянство, бесчинства.

В конце концов архиерей даже оказался готовым признать своего некрещённого проводника-туземца принадлежащим духовной полноте христианства, ибо не только прочны и истинны его нравственные устои, но и само религиозное мышление его на поверку оказывается монотеистичным. Объясняя своё поведение, он ссылается на «хозяина», "который сверху смотрит":

— Да, бачка, как же: ведь он, бачка, всё видит.

— Видит, братец, видит.

— Как же, бачка? Он, бачка, не любит, кто худо сделал.

Так, согласимся, может рассудить и любой православный христианин.

И Лескову остаётся сделать всего самый малый шаг, чтобы и крещение отрицать как необязательное. По мнению Лескова, крещение отвращает этих полудикарей от «хозяина», поскольку священник, якобы берёт по отношению к крещёным, по их понятиям, на себя роль и обязанности «хозяина». Но Бог требует поступать по справедливости, а священник «прощает» любой проступок и тем как бы позволяет совершать что угодно.

Размышляя над духовной жизнью своего спасителя-якута, владыка приходит к определённому выводу: "Ну, брат, — подумал я, — однако и ты от Царства Небесного недалёко ходишь". В итоге он отказывается крестить этого человека.

Заметим, такое рассуждение (не рассказчика — самого автора) идёт от искреннего, но примитивного стремления ко всеобщему воссоединению (religio) с Творцом, Который всем открывает Себя. Крещение в этой еретической системе рассуждений единство разрушает.

И вот встаёт вопрос о совершительной силе таинства. Отец Кириак в споре с владыкой к тому и подводит: