Именно по тем же критериям должно, кажется, объяснить метания Настасьи Филипповны между князем и Рогожиным, между любовью-жалостью первого и любовью-страстью второго. Любовь всё-таки одолевает некоторые барьеры даже между замкнутыми в себе натурами, гордыне же раскрывается в открывшемся за этими барьерами экзистансе человека начало адского мучения, стоит только помыслить о душевном взаимодействии двух прежде отъединённых один от другого внутренних миров. Такой ад Настасья Филипповна должна видеть и в Рогожине, и в князе — и спасаться от одного бегством к другому — и метаться беспрерывно, ужасаясь возможностью близкого бытия и с одним, и с другим.
Нужно отметить: в романе все проявления недолжных особенностей натуры персонажей не объясняются следствием социального неравенства, внешних обстоятельств, угнетения и прочего. Достоевский полностью отходит от темы социальной униженности и оскорблённости и окончательно переходит на высший, нравственно-религиозный уровень осмысления бытия. Разумеется, можно утверждать, что многие дурные качества характера и поступки этих людей определены теми ненормальными условиями, в которых осуществляется их жизнь, что они едва ли не принуждены средой совершать ими совершаемое (гипотеза "заедающей среды" тут как раз впору). Однако последний решающий шаг ко злу человек всегда делает сам. Достоевский этот шаг и исследует. Да ведь и сами дурные сообщества, развращающие добрые нравы, не без собственного внутреннего согласия с тем таковыми стали.
Гордыне противостоит единственно смирение — истина известная. "Смирение есть самая страшная сила, какая только может на свете быть!" — отметил Достоевский, обдумывая роман в написании.
Князь Мышкин, Князь Христос, от начала и до конца романа — смиренен прежде всего. Князь смиренен до юродства, недаром в предварительных набросках мелькнуло это слово: юродивый. "…Совсем ты, князь, выходишь юродивый, и таких, как ты, Бог любит", — говорит Рогожин, и в том прав. О христианском смысле смирения в юродстве в романе верно писал Ильин: "Сознательно или бессознательно — не думаю, что сознательно, — Достоевский присягает здесь на верность одному древнему русско-национальному представлению: кто хочет стать праведным, тому должно освободиться от земных уз и забот и наполнить свою свободу особым содержанием; юродство здесь воспринимается и впитывается как евангельское наследие".
У Мышкина его смирение — в натуре, в характере его. Он и смиренен во всех ситуациях, без исключения. По проницательному замечанию Лосского, смирение князя на бытовом уровне ярче всего обнаруживает себя в том, что он не боится быть смешным. Для гордеца такой страх — мука. Качество, которое позволяет князю действовать подобным образом во всех ситуациях, есть не иное что, как та самая невинность, которую писатель обозначил в качестве своеобразия этого положительно прекрасного человека. Мышкин — дитя, из тех невинных детей, каковых есть Царство Небесное (Мф. 19,14).
В мире, развращённом врагом, князь живёт по неким собственным законам, часто резко расходящимся с установлениями окружающих. Собственно, так и должно понимать смысл самого названия романа — «Идиот». В нынешнем обиходе слово это выражает крайнюю степень умственной несостоятельности. Таким и видят часто князя его окружающие: в обычном значении определение «идиот» звучит часто. Но так судят люди, коим "посредственность одна по плечу и не странна", — при всей их претензии на уровень выше заурядного. Христос — для эллинов безумие, но такими же эллинами-язычниками являются по сути и те, кто видит «идиота» в Князе Христе: они поклоняются кумиру ложну, языческому идеалу земных сокровищ, и не могут должно оценить невинную мудрость Мышкина.
Изначально, в древнегреческом языке, слово «идиотис» обозначало частного человека, живущего нормами, могущими отличаться от установлений общества в целом. Эти нормы он мог вырабатывать для себя самостоятельно, не следуя во всём диктату социума. (Для обозначения безумия названное слово употреблялось скорее как эвфемизм, но со временем иносказательный смысл вытеснил в других языках все остальные значения.)
Таков князь Мышкин. Его частность, детскость, определена тем, что из своих не столь и многих лет он значительнейшую долю пребывал в состоянии затемнённого сознания, идиотом в обыденном смысле, и повреждённый грехом мир не успел испортить его душу. Князь живёт чистыми детскими впечатлениями, он черпает все нормы поведения и мышления из христианской по природе души своей, из Писания, которое он, как обнаруживается, знает неплохо. Гордыня не внесла раздвоение в его внутренний мир, хотя двойственность мысли он уже успел распознать в себе (не свободен же он вовсе от первородного греха). Это определяет своеобразие ума идиота.
"Отсюда и его удивительный ум, — писал Ильин. — Этот блаженный, этот наивный ребёнок, этот простец, мнимо бестактный человек на самом деле умнейший из всех.
С удивлением один за другим отмечают это и все остальные, пока чистосердечный и смышлёный гимназист Коля не выскажется прямо, "что умнее вас и на свете ещё не встречал".
Аглая находит для этого такие верные слова: есть два ума, ум в главном — важнейший разум, и ум во второстепенном — обыденный рассудок.
Мышкин обладает изначально главнейшим разумом.
Или, как это пытается сформулировать мать Аглаи — Елизавета Прокофьевна: "Потому сердце главное, а остальное вздор. Ум тоже нужен, конечно… может быть, ум-то и самое главное…"
А из этого следует, что есть существенная мудрость сердца, которая объемлет собою всё, поскольку она полностью схватывает предмет, любой предмет, изнутри, посредством вчувствования, посредством художественной идентификации. А это и есть образ жизни князя: он всё открывает для себя посредством вчувствования, созерцания сущности, созерцания сердцем — и все дивятся точности его провидения.
Кажется, что он одарён ясновидением — и не только в добром, но и в злом".
Если вспомнить гоголевскую (в "Выбранных местах…") классификацию разновидностей ума человеческого (а Достоевский не мог её не знать — и, быть может, учитывал её, когда определял ум князя), то должно заметить: князь обладает мудростью, данною от Христа.
Присутствие в событиях романа подобного героя позволяет автору полнее осуществить важнейший принцип своего реализма (распознать человека в человеке). Важно, что князь Мышкин обладает совершенно иным миро-видением, отличным от того, что активно исповедуют все окружающие его. Он умеет увидеть (сердцем) именно человека в глубине его христианской натуры, тогда как прочие привыкли различать, весьма трезво, лишь внешнюю оболочку этой натуры.
"Князь Мышкин — это человек, который, скажем так, имеет внутренний доступ к Божественной стихии мира" — в этих словах Ильина есть своего рода указание на саму природу прозрения истины у Достоевского.
Князь Христос прозревает красоту там, где иные способны увидеть лишь оболочку внешней уродливости. И тем он как бы снимает двойственность мира: в мире остаётся лишь однонаправленное стремление к всеобъединяющей в красоте любви. Князь Христос основывает своё миропонимание на православной истине.
Всё так. Только можно ли выдержать эту высоту до конца? Тут, верно, и Достоевскому не суждено было совладать с обозначенной задачей. Князь Мышкин и в человеческих своих качествах до Христа возвыситься не смог, да и невозможно это вполне. (И не таилась ли в самой задаче скрытая опасность католического соблазна подражания Христу?) Даже то, чем обладает в натуре своей Мышкин, вне единства с природой Божественной не может дать ему необходимой силы в противлении реальности. Заметим, что проблемы святости Достоевский в романе вовсе не ставит.
Обыденный, пусть и положительно прекрасный человек не может выдержать той высоты, на которую он вознесён — судьбой ли в жизни, волею ли автора в романе… Человек бежит от реальности в безумие.
