За бортом машины, как за бортом корабля, волновалось золотое море пшеницы. Теплый ветер широкой ладонью гладил остроусые колоски. В небе звенел жаворонок. Его песня — всегда загадка, потому что в ней нет слов. Но на этот раз я знал, о чем поет жаворонок. Он воспевает целину.

На окраине поселка росли две березки.

— Пусть будут наши, — сказал я своему приятелю, семилетнему Борьке.

— Почему наши? — спросил Борька.

— По праву первооткрывателей.

Кто такие первооткрыватели и какие у них права, Борька не знал. Поэтому мне пришлось рассказать ему о Христофоре Колумбе. О том, как великий мореплаватель открыл Америку и подарил ее испанскому королю.

— Потому что он был первооткрывателем, — сказал я.

— А народ в Америке был? — спросил вдруг Борька.

— Как же, — ответил я, — индейцы.

Борька свел глаза в одну точку и сказал:

— Тогда подарок неправильный.

— Почему?

— Нельзя дарить чужое.

Мне оставалось только посочувствовать Христофору Колумбу, совершившему историческую ошибку. Будь в его время такие люди, как Борька, никто бы не посмел отнять у индейцев землю.

— Значит, не хочешь березку? — спросил я.

— Нет, — ответил Борька. — Она общая.

— Между прочим, — сказал я, — у первооткрывателей был обычай — давать всему, что они откроют, любые имена. В том числе и собственные.

Это право Борьке понравилось, и мы назвали деревца своими именами. Так и росли они — две девочки-березки с мужскими именами. А потом Борькина березка уехала...

Дело было под вечер, осенью. Я сидел за столом и писал. Вдруг бревенчатый домишко забился как в лихорадке.

«Землетрясение или Борька», — подумал я и распахнул окно.

На крыльце бушевал Борька.

— Не тряси дверь, — сказал я. — Что случилось?

— Березка уехала!

Сообразив, что березка — существо неодушевленное и сама по себе передвигаться по земле не может, я сразу догадался, что ее кто-то увез.

Но куда и зачем?

На это Борька ответил так. Он гулял по поселку. И вдруг увидел, что кто-то — «большой такой, в черном ватнике...» — рубит его березку.

— Эй, ты! — закричал Борька, забыв о почтительности. — Не смей!

Но черный ватник и ухом не повел. Он срубил березку, кинул на машину с зерном и увез.

Ну что ты тут будешь делать? Ночь на дворе... Борька на крыльце... Я в окошке развожу руками... А березкин вор — ищи-свищи ветра в поле! Не найдешь. Да и что нам о нем известно? Черный ватник... Машина с зерном... Стоп! Машина с зерном — это уже след. Сообразив кое-что, я сказал:

— Вот что, Борька, иди спать и постарайся завтра проснуться пораньше.

— Завтра воскресенье, — сказал Борька.

Я притворился, что не понял намека. В конце концов, пора Борьке знать, что сон не самое интересное в жизни.

— Завтра мы едем на элеватор, — сказал я. — Ты, кажется, хотел?

Хотел ли он? Борька ответил не словами, а глазами. В каждом глазу у него вспыхнуло по ослепительному солнцу. И причину вспышки установить было нетрудно. Она была вызвана радостью предстоящего путешествия.

Утром, чуть свет, мы отправились в путь.

У «газика», который нас вез и которым я правил вместо шофера, были лисьи повадки. При всяком удобном случае он стремился опрокинуть Борьку на спину и вытряхнуть его из теплой шубки. Борька, наоборот, всеми силами противился этому и, подобно ежику, старался поплотнее запахнуться в свою шубку. Удивительно, как он мог во время этого отчаянного единоборства с «газиком» заметить то, что ускользнуло от моего внимания.

— Смотри, — крикнул Борька, — машина горит!

Он не ошибся. У обочины дороги стоял грузовик с пылающим капотом. Ошибся Борька в значении происходящего. Машина не горела, а грелась. Это стало ясно, когда мы подъехали ближе. Возле машины стоял черный от копоти, в черном ватнике шофер и, словно голубя крошками, подкармливал огонь березовыми веточками.

— Где взял? — Борька выскочил из машины и бросился к березке, которую щипал шофер.

Борькин вопрос почему-то развеселил водителя грузовика.

— Дровишки? — хмыкнул он, и березовый стволик хрустнул у него в руках. — Из лесу, вестимо...

Борька не проходил Некрасова и не мог по достоинству оценить остроумия шофера. Да и вообще ему было не до поэзии. Поступок шофера поставил его в тупик. У взрослых определенно была какая-то недоговоренность между собой. Иначе, почему одни из них велели беречь деревца, а другие почем зря ломали их?

Взрослые когда-то тоже были детьми. Может, в данном случае они впадали в детство? Борька не раз слышал это выражение.

«Впал в детство» произносилось тем же тоном, что и «заболел скарлатиной». Из этого Борька заключил, что «впасть в детство» и «заболеть» одно и то же. Но всякую болезнь лечат. Значит, можно вылечить и человека, впавшего в детство. Но как? Этого Борька не знал и обратился за разъяснением ко мне.

— Их кормят... кашей, — сказал я.

Это наказание было знакомо Борьке. Он терпеть не мог пшенных дней в совхозной столовой. Интересно только, какой кашей кормят тех, кто ломает деревья?

— Березовой, — сказал я.

О таком сорте крупы Борька что-то не слыхал. Но счел наказание вполне разумным, потому что любая каша, в конце концов, приедается.

И все же в душе я не очень осуждал шофера. Я не оправдывал его, нет. Но я знал, в жертву чему он принес Борькину березку. Он ночь напролет гонял грузовик с зерном на элеватор. Устал как черт. И когда окончательно выбился из сил, заночевал с машиной прямо в поле. Утром ударил морозец, и масло в картере застыло. Пришлось пустить в ход березку, предусмотрительно прихваченную возле нашего поселка.

Но я не оправдывал шофера. В конце концов, он мог облить бензином какую-нибудь ветошь и поджечь...

— Ну да, мог, — сказал Борька, узнав о случившемся, и неприветливо посмотрел на водителя.

Потом мы уехали на элеватор, а шофер остался в поле наедине со своей виной и машиной.

О Борькиных приключениях на элеваторе — рассказ особый. А сейчас — о том, что случилось, когда мы вернулись домой.

Борька сразу увлекся какой-то новой игрой. Вместе с черноволосой Светланкой, дочкой директора, он день-деньской сновал по поселку и собирал то, что не сеял: щепу и стружку. Зато ее щедро сеяли другие: плотники, тесавшие бревна для новых домов.

Увлеченный этим делом, Борька, казалось, забыл о березке, носившей его имя. Но я не осуждал его за это. Убедившись, что потерянного не вернешь, человек всегда находит радость в другом.

И все же я ошибся, полагая, что Борька совсем забыл о березке. Однажды он пришел ко мне и попросил написать печатными буквами: «Не тронь березку!»

Я написал, и Борька ушел, не сказав ни слова. Но я догадался, что он задумал: повесить надпись на моей березке. Чудак, он полагал, что если запретить плохое, то зло исчезнет.

В тот же день я отправился навестить свою березку.

Вот и она. Парикмахер-осень постаралась на славу. Выкрасил шевелюру моей тезки в рыжий цвет. Но не рыжая красота стройной целинницы, а нечто совсем иное привлекло мое внимание. На стволе березки висел фанерный щиток, а на нем пляшущими буквами было написано: «Не тронь березку!» Но и это было не главное. Рядом с деревцем лежала большая куча щепы и стружки.

«Плохое можно запретить, — подумал я. — Но этого мало. Надо еще сделать так, чтобы плохое не могло родиться».