Незнакомец наклонился над ямой, в которой строители моста гасили известь.

— Да, глубоко, — сказал он. — А что?

Ответ ему пришлось выслушать, сидя на дне ямы. Как это случилось? Он спросил: «А что?» — и больше не успел выдохнуть ни слова. Сильный удар сбил его с ног. И вот он в яме. Сидит и как безумный смотрит на белый квадрат неба. Голова гудит от ушиба, и он плохо соображает, что с ним.

Неожиданно в белом квадрате появляется чья-то голова. И чей-то, очень знакомый, голос говорит:

— Придется вам там побыть. До выяснения личности.

— Я — дядя Джафар!

— Дядя Джафар вернулся полгода назад.

— Мерзавец! — кричит незнакомец. Он вскакивает и пытается достать до края ямы. Увы, это ему не удается. Яма, действительно, глубокая.

Голова исчезает...

Возле ямы брат с сестрой держат совет.

Беги на заставу и скажи: «Нарушитель», — приказывает брат.

— А как же ты? — спрашивает сестра, не решаясь тронуться с места.

— Беги, говорю! — в глазах брата вспыхивают звездочки.

Сестра срывается с места и бежит.

Родник в скале... Развилка дорог... Заброшенным погреб... Застава! До чего нужны на границе быстрые ноги!

— Товарищ начальник, там нарушитель...

И вот уже мчатся на выручку к брату три пограничника и собака Найда. Быстрей... Вдруг у незнакомца пистолет...

— Вот он! — кричит Черноглазка, увидев брата. Тот стоит возле ямы и не спускает с нее глаз. В руках у него обломок жерди.

Пограничники выуживают незнакомца и — руки за спину — уводят на заставу.

А брат и сестра отправляются по своим делам.

И только потом, после допроса, когда шпион сознается, что перешел границу, на заставе спохватываются: кого благодарить, где Черноглазка, где ее брат?

Но их нет. Ушли...

И вот на границе ищут девочку. Не иголку в сене, не песчинку на морском берегу — девочку. Черноглазую... Круглолицую... В пестром, как осень, платьице... Найдут, конечно.

Папа плакал. Мой папа! В этом вся штука. Про других не знаю. Другие могли плакать сколько угодно. Значит, они не были железными папами. А мой был железным. И не мог, просто не имел права плакать.

Это очень больно, когда плачут папы. Когда мамы — тоже. Но не так. Наверно, потому, что привычней. Видеть плачущего папу не менее странно, чем говорящего сома. Рыбы от природы немы. Папы от природы тверды, как железо. Все папы. И мой больше других. О, мой папа! Ему ничего не стоило одной рукой свернуть шею льву, задушить удава, сплюснуть гирю... Чудеса, которые он мог вытворять двумя руками, не поддаются описанию. Двумя руками мой железный папа шутки ради мог поднять сруб строящегося дома, опрокинуть железнодорожную платформу, согнуть в бараний рог чугунную сваю... Правда, все это он мог лишь в моем воображении, но я твердо верил, при случае папа не посрамит своего имени.

И вдруг — слезы.

...Мама терпеть не могла скрипучих дверей. «Ноют, как зубы», — говорила она и смазывала петли машинным маслом. Поэтому двери у нас не скрипели.

Я открыл дверь и бесшумно как тень вошел в комнату.

Папа сидел в кресле, глядя в потолок, а по его лицу, как росинки по шершавому листу, скатывались слезы.

— Папа, — позвал я.

— А? Кто это? — Увидев меня, папа улыбнулся, развел руки, как бы потягиваясь, и сказал: — Ишь ты, вздремнул. Который час?

Я не знал. Но папа и не ждал ответа. Он привлек меня к себе, прижал и, полагая, что я ничего не вижу, смахнул свободной рукой слезинки.

...Мама жаловалась папе, что я, ложась спать, подолгу не засыпаю. Она не знала, что я ставил опыт. Хотел проследить, когда человек засыпает. Для этого я подолгу лежал с открытыми глазами и ждал прихода сна. Потом я понял: подкараулить сон все равно что насыпать галке соли на хвост. То и другое не осуществимо. К удовольствию мамы, я стал засыпать вовремя.

Папины слезы снова лишили меня сна и сделали жестоким. Я никогда не думал, что могу быть таким жестоким. Все шло в дело, когда я расправлялся с моими «папиными врагами». Расправлялся невзирая на лица, потому что взирать, собственно, было не начто. У моих «папиных врагов» лиц не было. Я ведь никогда их не видел. И только предполагал, что они существуют.

Для того чтобы мстить, я перевоплощался в разных лиц: в учителя, милиционера, шофера, билетера... Не скажу, что те, кого я представлял в своем воображении, были справедливы. Но мне было не до справедливости. Я мстил. И чем жестче была месть, тем больше радости она мне доставляла.

Передо мной, учителем, стоит некто, лица не имеющий. Но я знаю, это один из моих «папиных врагов». Он только что ответил и ждет оценки. Ответ правильный, но я, помня о папиной обиде, ставлю в дневнике двойку. Мой «папин враг», с дрожащими от негодования губами, пытается протестовать. Тогда я, коварно усмехнувшись, беру карандаш и переправляю двойку на... единицу.

Но вот я перевоплощаюсь в милиционера, и тогда моим «папиным врагам» приходится совсем худо. Для них вообще не существует уличных переходов: ни разрешенных, ни запрещенных. Всякий переход грозит им штрафом. Я штрафую их даже в том случае, если они и не думают переходить улицу.

Став шофером, я захлопываю дверцы автобуса перед самым носом у моих «папиных врагов». В кино, будучи билетером, запихиваю их куда-нибудь за колонну...

Врагов много, а я один. И мне изо дня в день приходится изощряться в изобретении все новых и новых способов мести. Иногда мне хочется плакать над своей жестокостью. Порой я даже ненавижу себя за это. Но стоит мне вспомнить папины слезы, и я вновь перевоплощаюсь в кого-нибудь...

Так я играю и мщу, не подозревая, что врагов у папы не так уж много, всего один, да и тот... его друг.

Было воскресенье. Зазвонил телефон. Я снял трубку и прислушался.

— Кто? — строго спросила трубка.

Я сразу узнал голос папиного друга и начальника Слепцова. Он всегда так строго спрашивал.

— Я, — сказал я и заранее улыбнулся. Узнав меня, Слепцов обычно шутил. «А не врешь?» — строго спрашивал он. «Не вру», — отвечал я. «Честное пионерское?» — «Честное пионерское».

Испытав меня таким образом, Слепцов приказывал позвать папу, и они долго пересмеивались друг с другом по телефону.

...— Я, — сказал я и заранее улыбнулся. Но шутки не последовало.

— Отца! — строго хрипнула трубка.

Я осторожно положил ее на стол и пошел за папой. На этот раз они не пересмеивались. Слепцов, наверно, о чем-то спрашивал, потому что папа трижды ответил «нет». Я видел, он побледнел, и на лбу у него оловянными шариками засверкали капельки пота. Трубка еще ругалась, когда он задумчиво опустил ее на рычаг.

Раньше мы жили в Лисках. Потом переехали в Долинск. Из села в райцентр. Мама говорила, что папу перевел Слепцов.

Они были друзья. Еще с армии. Папа был офицером, а Слепцов у него солдатом. Папа любил солдата Слепцова и помогал ему расти. Сперва Слепцов стал ефрейтором, потом сержантом, потом старшиной, потом офицером и обогнал папу в росте. Но папа не сердился. «Надежней Слепцова друга нет», — говорил он.

Слепцов нашел нас в деревне, в совхозе, где папа служил по строительству. «Работяга», — говорили про него с уважением. Слепцов перевел нас в райцентр и стал папиным начальником.

Вскоре нам дали квартиру. «Слепцов дал», — с гордостью говорила мама.

Я никогда не видел моря. Какое оно? Один папин знакомый, армянин дядя Арам, так сказал:

— Справа вода, слева вода, спереди вода и сзади вода.

— А посередине? — спросил я.

— Тоже вода, — усмехнулся в усы дядя Арам.

— А берег?

— Берега не видно. Как будто совсем нет.

Пропавший берег долго мучил меня. Без берега море казалось страшным. Вода и вода... В новой квартире папа спросил:

— Хочешь, покажу море?

Я уже знал, как «показывают» Москву. Берут и тянут за уши. До слез больно и обидно, что попался на удочку.

— Нет, — сказал я, — не хочу.