Всю ночь мела метель, и утром Зарецк проснулся по пояс в снегу.

Снегопад, да еще под воскресенье, самое, самое веселое бедствие, о каком только можно мечтать в детстве.

Воронок, в трусах, без майки, отложил гантели и посмотрел в окошко. Видимость в окошке равнялась нулю. А он-то старался, натер с вечера стекло лыжной мазью. Сказали, предохранит от замерзания... Затянуло ледком, как лунку в проруби. Гляди не гляди, все равно ничего не увидишь. А разглядеть надо. Часы вот-вот пробьют восемь.

Воронок достал из кармана штанов пятак, подышал на него, а потом раз-другой приложил, как печать, к оконному стеклу. И стекло прозрело на два глаза.

Воронок смахнул со лба рыжую чуприну, чтобы не мешала, и посмотрел на улицу.

Часы, зашипев, как рассерженная гусыня, пробили восемь. В ту же минуту горн пропел улице «подъем флага». И флаг (Воронок отлично видел это со своего НП), вскарабкавшись по мачте, забил над улицей крылом, как летящая птица.

Жизнь в зоне «Восток-1» началась.

Дверь распахнулась, и в дом, дыша морозным паром, ввалился веселый толстяк Мишка Онуфриев, вожатый третьего звена. Воронок, успевший одеться, подтянулся: Мишка-толстый пришел с рапортом.

— Происшествий нет? — спросил Воронок.

— Нет, — сочувственно пожал плечами Мишка-толстый, сожалея, что не может порадовать председателя ничем из ряда вон выходящим.

— Вахтенный журнал?

— Вот, — Мишка-толстый протянул Воронку тетрадь в кожаных корочках.

Звенья дежурили в зоне понедельно и по очереди вели вахтенный журнал, занося в него все происшествия.

Воронок полистал страницы.

«24 декабря, понедельник. Заступили на вахту. Никаких происшествий. Вожатый вахтенного звена Онуфриев М.».

«26 декабря, среда. Человек за бортом. Вчера, плавая по ботанике, Ибряев Костя получил двойку и очутился за бортом челна успевающих. Вахтенное звено организовало спасение «утопающего», и с нашей помощью Ибряеву Косте удалось выплыть на поверхность: ответить сегодня по ботанике на тройку. Вожатый вахтенного звена Онуфриев М.».

«29 декабря, суббота. Письмо из Ленинграда. Красные следопыты запрашивают о Вениамине Перовском. Отвечено: «Узнать, в каком партизанском отряде воевал Вениамин, пока не удалось». Вожатый вахтенного звена Онуфриев М.».

Воронок задумался. С этой записью связана целая история. Вернувшись из Артека и поведав ребятам о Вениамине Перовском, Воронок взялся за Соловейчиков.

Соловейчик-муж к просьбе ребят рассказать о своих квартирантах Перовских отнесся неприязненно. Он ничего не знал и знать не хотел о тех, кто жил под его крышей. Соловейчик-жена, повздыхав, припомнила, что да, были такие... И мальчик был... Вениамин не Вениамин... Разве все в памяти удержишь? Мать, точно, ленинградская... Очень убивалась, когда сын на фронт убежал.

Это уже был след, и гагаринцы, воспользовавшись осенними каникулами, пустились в поход по партизанским тропам, в надежде, что им удастся напасть на след партизанского отряда, в котором сражался Вениамин Перовский.

«Тропы» начинались недалеко от Зарецка и однажды привели ребят в небольшое село Крикуны у истоков Снежки. Жители Крикунов оказались удивительно неразговорчивыми людьми. Ребята с трудом выведали у них происхождение названия села.

— Кабак стоял. От кабака крик. Крикуны и пошли, — сказали одни.

— Крикуны жили. Секта такая. «Христос надежда всех сердец» — кричали, — сказали другие.

На всякий случай, записали два толкования.

Через село, разваливая его, как пирог, на две части, бежала улица Макара. Ребята и улицей поинтересовались: почему Макара?

На этот счет у старожилов было единое мнение.

— Потому что здесь Макар фрицев гонял.

Не успокоились, пока не узнали, как гонял.

Однажды в Крикуны, занятые фашистами, прикатила телега с тощим, как аршин, возницей и таким же тощим спутником возницы — пареньком лет тринадцати-четырнадцати. Полицаям, перехватившим телегу у въезда в село, она показалась подозрительной. Да и не мудрено. На телеге, закутанная в одеяло, лежала какая-то фигура, похоже человеческая, не подававшая к тому же признаков жизни. Решив, что дело не ладно, полицаи подхватили коней под уздцы и доставили к дому, где была расквартирована комендатура.

На крыльцо вышел немецкий комендант — тучный, лысый, с глазами усталыми и жестокими.

Выслушав переводчика, приказал снять одеяло. Полицаи выполнили распоряжение и — опешили: перед ними лежал... женский манекен.

Тощий возница угодливо улыбнулся.

— Что есть это? — спросил комендант.

Улыбка у возницы стала еще угодливей.

— Их ист портной, — ткнул он себя пальцем в грудь, — портной. То есть я...

Из дальнейших расспросов выяснилось, что портной Семен Слива, из украинцев, проживавший в одном из сожженных сел и трудившийся в районном ателье, оказался, по причине войны, без работы и желает иглой и аршином послужить великой немецкой армии.

— Гайль Хитлер!

Комендант снисходительно усмехнулся и приказал распорядиться судьбой портного-добровольца старшему полицаю, представителю местной власти в Крикунах.

Семена Сливу допросили, сочли благонадежным и разрешили обшивать немецкое воинство.

Как-то утром в мастерскую пожаловал сам комендант и приказал в один день сшить ему мундир. Комендант ждал важных гостей. Ввиду этого, должно быть, он приказал с наступлением ночи расстрелять группу партизан, томившихся в тюрьме-больнице. Об этом Семену Сливе поведали полицаи, забегавшие к портному «на огонек» — выпить водки.

— Будет сделано, — сказал портной.

Большой Ганс, как звали полицаи коменданта и немцы пониже чином, ушел, а спустя час занялась и сгорела дотла рига, принадлежавшая одному из подмастерьев Семена Сливы — Пантелею Сухоногому.

В Крикунах поднялась легкая паника.

Капитан приказал найти и примерно наказать виновника переполоха. Им оказался малолетний сын Пантелея, и право расправы было доверено отцу.

Ну и визжал же Пантелеев сын, когда отец «выхаживал» его в избе ременным кнутом! А выбежал на улицу — странное дело, — будто и не был бит.

Впрочем, на это никто не обратил внимания.

Наконец, свечерело. Село ощетинилось штыками дозоров: попробуй проползи. Но, кому надо было, проползали. Ужом, змеей, ящерицей, зайцем, лисой, рысью, кошкой проскальзывали под носом у немецких часовых и огородами пробирались к избе, в которой портняжил Семен Слива. Сигнал, поданный сожженной ригой, сделал свое дело.

В десятом часу пожаловал сам Большой Ганс.

В избе, озаренной трехлинейной лампой, было тихо, как в норе. Сонные подмастерья мухами липли к стене.

Семен Слива встретил коменданта, держа мундир за плечики.

— Готово есть, герр комендант.

Большой Ганс разделся и бросил старый мундир ординарцу. Потом повернулся спиной к Сливе и подставил руки.

— Бистро!.. — нетерпеливо скомандовал он и больше ничего не успел сказать. А завыть от боли ему помешал кляп, очутившийся у него во рту при помощи одного из сонных подмастерьев.

Другой успел оглушить ординарца.

Сделав дело, подмастерья вышли во двор и замерли на часах возле избы. А в избе поднялась суматоха. Из сеней в хату ввалились человек десять и, расхватав одежду, припасенную Сливой, стали переодеваться. Один из десятерых, схожий фигурой с капитаном, напялил его мундир.

...Часовому возле ворот тюрьмы-больницы почудилось, будто кто-то идет.

— Стой, кто идет? — крикнул он в ночь.

Из ночи, бледный как смерть, высунулся ординарец коменданта. За спиной у него смутно маячила чья-то фигура.

— Пароль?

Ординарец ответил. Голос у него дрожал. Солдат зябко поежился: догадался, зачем пришли.

Пропустив последнего и узнав мрачную фигуру коменданта, солдат прикрыл за вошедшими ворота. То, что произошло в тюрьме, навсегда осталось для него тайной, потому что в эту ночь его служба в фашистской армий кончилась. Последнее, что он помнил и о чем мог часами рассказывать потом, было: ворота заскрипели, распахнулись, и оттуда медленно, осторожно, словно поток, набирающий силы перед тем, как обрушиться с плоскогорья в долину, потекли люди. Обреченные, они шли, сжимая в руках... Сперва солдату показалось, что они сжимают в руках черенки лопат (фашисты заставляли смертников самим рыть себе могилы), но, присмотревшись, солдат ужаснулся: обреченные сжимали в руках не лопаты, а ружья. Ружья! Откуда ружья?