Обидно это мальчишке. Не стерпел обиды. Как привели к полицаю на допрос, выхватил из лукошка белый гриб, да не гриб — партизанскую гранату, под гриб сработанную, и...

— Руки вверх!

А полицай в ответ спокойно:

— Окунь.

Мальчишка так и сел: полицай партизанский пароль знает.

— Вы наш? — удивился мальчишка.

— Ваш, — сказал полицай-партизан.

— А засада? — спросил мальчишка.

— Не было, — сказал полицай-партизан, — наши свой лагерь нарочно выдали, чтобы тебя к немцам пристроить. Завтра ты от них партизан искать пойдешь, а от меня партизанам донесение передашь...

Так вот и стал мальчишка партизанским связным. Да «не везло» ему. Как в лес пойдет, так ни с чем и вернется: нет партизан, были, да все вышли.

Злятся немцы. Если «были, да все вышли», то кто тогда эшелоны под откос пускает, немецкие казармы огню предает, старост по деревням судит? Мальчишка только руками разводит: ему почем знать?

Перестали немцы мальчишку в лес посылать. На глазах держат. А сами, видно, к чему-то готовятся, силу немецкую в городе собирают.

Раз в ночь пришел к мальчишке полицай-партизан. Разбудить хотел, а тот раньше побудки проснулся: от гула машин за окном, от собачьего лая, от голосов немецких...

— Что там такое, а?

Ночной гость мрачен.

— На партизан с облавой идут. Предупредить надо.

Мальчишка шапку в охапку и был таков — ищи-свищи ветра в поле. А уж сам он найдет, кого нужно, досвистится, докричится...

К мосту подбежал — нет ходу. Мост немецкими автоматчиками занят. К воде сунулся, вплавь хотел, и там оцепление. Побежал мальчишка вдоль берега. На утес забрался. Здесь автоматчиков нет. Да разве с такой кручи в воду прыгнешь? Пока летишь, умрешь, а живым долетишь, все равно разобьешься. Ладно, ему жизнь не дорога. Да толку что, если прыгнет и живой останется? Река широка, раньше немцев на машинах все равно не поспеет. Как же ему партизан выручить? Сам об этом думает, а в голову какой-то зряшный мотивчик лезет: «Бе-ри лож-ку, бе-ри бак, не-ту лож-ки, ку-шай так...»

Нет, не зряшный. Нет, не зря лезет. Напоминает о чем-то. О чем же? О горне, который он, Горнист, на этом утесе спрятал. Вот он, его горн, в чехле, под травой, в расщелине...

Взял Горнист свой горн, встал во весь рост и затрубил тревогу. Трубит, а самого мысль гложет, услышат его партизаны или нет?

Услышали. Взлетели к небу две ракеты — зеленая и красная — партизанский сигнал к атаке, и закипел бой...

Да жаль, не одни партизаны Горниста услышали. Немцы тоже имели уши. Окружили утес автоматчиками и в атаку на поющий горн марш! Видит Горнист — с трех сторон смерть — и выбрал четвертую: шагнул с утеса в бессмертие...

На Смоленской улице, в каменном доме с деревянной надстройкой, умирала больная девочка. Но она не знала, что умирает. Этого никто никогда не знает. Наоборот, всякий надеется, что выздоровеет. Так оно чаще всего и бывает. Но на этот раз надежды не было. Девочка умирала.

Она лежит, не шелохнется, а ей кажется, что она вся в движении. Как на качелях. То взлетит кверху, то опустится вниз. И когда взлетит, голова у нее делается ясной, и она все помнит. А когда опустится, память гаснет, как огонек в тумане, и все забывается.

Часто она видит себя с мамой в этой комнате. Мама подходит к двери и прислушивается. Дом спит. Мама достает из-под кровати чемодан и надевает наушники. Чемодан — это мамина радиостанция. Сейчас она выйдет в эфир и начнет передачу. Там, за линией фронта, ее ждут от двадцати двух до двадцати трех. Это мамино время.

Мама — телеграфистка. Когда к городу подошли фашисты, они убежали в деревню. Но кто-то знал, где мама. Однажды пришел нищий и попросил хлеба. Мама отказала, но нищий не ушел. Стоял и смотрел на маму. Нищий был странный: с головы седой, а борода рыжая. Девочка удивилась и спросила, почему он такой разный? Нищий ухмыльнулся и ответил, что он «на солнышке лежал, кверху бороду держал», вот она и порыжела.

Мама вздрогнула и в упор посмотрела на нищего. Как-то так посмотрела, будто где-то его уже видела.

Но где и когда, вспомнить не может.

Нищий глаз не отвел, дразнился: узнай!

— Степан Иванович?

Нищий предостерег:

— Тс!

Мама сказала шепотом:

— Голос ваш, а волос...

— Не наш, — сказал нищий и снял парик.

Вытер лысину, потом достал из сумки кусок сала. Мама нажарила с картошкой...

А через день приехала подвода и увезла их в город.

Сперва они жили на Полесской. Сейчас живут на Смоленской. К ним приходили не часто. Когда приходили, мама спрашивала пароль.

— Верность Родине, — отвечал тот, кто приходил от партизан, и, в свою очередь, спрашивал отзыв.

— Докажи любовью, — отвечала мама.

Связные от партизан оставляли шифровки — бумажки с цифрами — и пропадали. Наступал мамин час, и она выходила в эфир. Быстро-быстро стучала на ключе.

Так было много раз. И в последний...

...Связной ушел. Мама достала чемодан и надела наушники. В дверь постучали. Мама вздрогнула и замерла, как в кино, когда рвется лента.

В дверь еще раз постучали. Громче и настойчивей. Много раз подряд.

Мама сожгла бумажку с цифрами и погасила коптилку. Легла на кровать и обняла больную девочку.

— Как ты горишь! — сказала мама.

Девочке стало страшно. Мама говорит не то, что думает. На уме у мамы «дверь», а на языке другое: «Как ты горишь... » Как будто она маленькая и не понимает.

В дверь уже не стучат. В дверь ломятся, и она не выдерживает — подается...

Тщательный обыск. Находят чемодан...

Это конец. Мама! Где она? А-а, ее уводят фашисты... Девочка вскакивает и, как дикая кошка, набрасывается на немцев. Один из них, пинком, отбрасывает ее прочь, и она теряет сознание.

Очнувшись, она вспоминает, что было. Мамы нет. Совсем нет. И никогда не будет. Ее увели фашисты. Проклятые!.. Она даже заплакать не может. Нет сил.

Девочка лежит долго-долго, то погружаясь в забытье, то возвращаясь к жизни.

За окном лай голосов. Это немцы. Русских голосов не слышно. Лучше не говорить вслух, о чем думаешь.

Если за окном голоса — значит, утро. Девочка подползает к окну и стягивает шаль.

Какой сегодня день? Если доползти до печки, можно узнать. Красные черточки — красные дни. Черные черточки — черные. Это ее рисование. Когда красный карандаш исписался, не стало и красных дней...

«Не жалей, — сказала мама, — сейчас все дни черные».

...Если доползти до печки, можно узнать, какой сегодня день. Месяц она знает. Месяц — ноябрь. А дни у нее на печке. Если к тем, что уже отмечены, прибавить нынешний, можно узнать, какой сегодня день.

Она ползет...

Очнувшись, удивляется: неужели доползла? Или печка, как в сказке, сама к ней приехала?

Собравшись с силами, считает дни:

— Раз... два... три... четыре... пять... шесть плюс сегодня — семь... СЕДЬМОЕ НОЯБРЯ! — Пересчитывает снова. — СЕДЬМОЕ!

...За окном гул голосов. Так в праздник всегда гудит город. Ах как нехорошо! Они там, с флагами, все вместе, а она тут, одна. Надо дать знать, что и она с ними... Где ее пионерский галстук? Вот он, на груди.

Девочка пытается встать и — откуда только силы берутся! — встает. Сердце ликует: выздоровела! Подходит к окну и, приоткрыв форточку, выпускает на волю галстук. Как голубя, выпускает на волю галстук, прищемив кончик форточкой. Галстук трепещет на ветру и рвется прочь, трепещет и рвется, как у нее в груди сердце.

Что-то опять с ногами. Они слабеют, и девочка опускается на пол. Значит, не выздоровела. А праздник? Он пришел к ней в бреду. Пришел и ушел. Нет, не ушел. И никогда не уйдет. Он там, за окном, машет, назло врагам, ярким кумачиком...

...На Смоленской что ни дом, то огнем обожжен, то снарядом побит. Прохожих не густо. Больше русские. Идут, понурив головы, будто решая, своя земля под ногами или навек чужая: проклятые оккупанты!