— Ну вот, а говорила не надо. Подмахивай давай, подмахивай! Ладно хоть не обгадилась, — усмехнулся он кому-то в комнате. — А то со страху-то… сами знаете…

Ей снова захотелось закричать — от стыда, от ужаса, от того, что она словно бы уже перестала быть человеком, от непоправимости того, что с ней происходит, но едва воющий звук вырвался из ее горла, Серега — милиционер, который держал ее голову, мгновенно залепил ей рот широкой ладонью, отвратительно пахнущей чужим телом. Она забилась, замычала, замотала головой и вдруг затихла, словно обеспамятев: всякому ужасу есть свой предел, как есть у человека болевой порог. Она свой порог ужаса переступила, и теперь ей сразу стало только больно, всего лишь больно, и ничего сверх того. Ей даже не хотелось больше, чтобы все эти такие здоровые, такие умелые и такие поганые мужики оставили в покое её тело, не глумились над ним, не разглядывали его так бесстыдно. Она не видела насильников, почти не слышала их — так только, иногда долетали до неё со случайными обрывками фраз их голоса:

— Ну, что стоишь-то?! Сказал ведь уже: все — значит, все!

— Да она чего, целка, что ли, Ген? Кровищи-то сколько?

— Сам ты целка! Давай по-быстрому, времени нет ля-ля разводить. Трепаться дома с бабой будешь!

Но всё это, даже если бы она понимала смысл долетающих до нее слов, уже не имело никакого значения: она умерла, она была по ту сторону своей прежней жизни, а другой жизни ей было не надо совсем, и оттого теперь ей уже было совершенно все равно, что с ней делают и что с ней собираются делать. Ведь самое страшное было не в этом, самое страшное в том, что ей уже нельзя назад — туда, где Костя, где их счастье. И, вспомнив Костю, его глаза, его улыбку, его бережные руки, она вдруг страшно закричала — так страшно, что кому-то из насильников вновь пришлось, на этот раз со всего маха, ударить её по лицу…

— Ну, давай теперь ты, Стёпа. Давай, давай, что ты там у нас всё сачкануть норовишь, — сердито сказал Гена. — Да отпустите вы эту сучку, — не видите, что ли, совсем вырубилась…

Лена вернулась около часа ночи. Костя не спал.

— Ты где… — спросил он и осекся, увидев её лицо.

Её неудержимо тянуло прилечь. Не переставая дрожать, она легла на диван, поджав ноги к подбородку. Когда муж сел с ней рядом и положил руку на плечо, она вдруг оттолкнула его и выбежала в туалет. Через закрытую дверь оттуда донеслись утробные, надрывные звуки, как если бы её выворачивало наизнанку.

Валера и Таня, разбуженные среди ночи, сначала смотрели на растерянного Костю, ничего не понимая, потом Таня охнула, прижав руку ко рту, когда отчетливо почувствовала характерный кислый запах, льющийся по квартире.

Костя, который ещё не ложился и не раздевался, подошёл к ванной. Постучал.

— Лена, открой!

В ответ доносился только шум воды. Он снова постучал, оглянувшись на подошедшего Валеру. И снова она не отозвалась. Костя услышал только, как она движет там что-то тяжелое.

— Ломай дверь! — сказал Валера.

— Ты с ума сошёл! — закричала Таня, но Костя и Валера уже навалились на дверь.

— Она не поддалась, и тогда Костя, отступив немного назад, резко ударил ногой. Ворвавшись внутрь ванной, он едва успел подхватить тело жены, сорвавшееся со стиральной машины. Захлёстнутая петлёй Ленина шея казалась сломанной.

Седов ждал в своём «форде», пока зажжётся зелёный, искоса поглядывал через зеркало заднего обзора на свою спутницу, обиженно смотрящую куда-то в сторону.

Он откровенно любовался ее строгим профилем, наполовину утонувшим в пушистом воротнике норковой шубы. Просто во рту становилось сухо, как она ему нравилась, когда вот так обиженно смолкала и смотрела в сторону и снова, как год назад, казалась недоступной и потому особенно привлекательной. Он чуть не проворонил момент, когда включили зеленый и сзади требовательно загудели клаксоны. Он рванул с места, так что ее голова грациозно дернулась — все, что она делала, даже не по своей воле, любое ее движение отличалось змеиной грацией; она недовольно поморщилась.

— Можешь поаккуратнее? Зачем ты отпустил сегодня Толю? Ты давно не был за рулем. А он замечательно водит.

— Он заедет за нами около часу ночи, мы так договорились…

— Да? — Она повернулась к нему. — А ты уверен, что я высижу до часу? С этими твоими слюнявыми занудами?

— Зато твоя коллекция обожателей снова пополнится… — Его раздражение нарастало. Надо что-то делать. Во всем нужна система противовесов. То есть нужна вторая женщина. Чтобы чувствовать себя независимым от первой. — Это кто такие? — Он внимательно следил за дорогой. Краем глаз заметил, как из обогнавшей их «тоёты» на них оглянулись. В том числе водитель, которого сосед подтолкнул локтем. — Ты их знаешь?

— Как мне все надоели. — Ирина демонстративно отвернулась. — Теперь не отвяжутся… Как увидят, что еду с пожилым…

Она искоса посмотрела на него: не обиделся ли? Краем глаза он увидел их — по моде чернобородых, коротко остриженных, молодых, наглых… Стиснув зубы, Альча — а именно так, по-лагерному, ощущал он себя сейчас — бросил свою машину вправо, «подрезав» «тоёту», отчего у заглядевшегося на Ирину водилы не выдержали нервы, и он, боясь столкновения, вильнул левее и уже там врезался-таки в стоявший у обочины «жигуль».

— Круто! — Она оглянулась. — Просто класс! Вот за что я тебя до сих пор терплю… — И засмеялась, обвив руками его шею.

Он прибавил газу, чтобы поскорее убраться с места аварии. Несколько раз беспокойно оглядывался. Потом, вместо того чтобы свернуть на Садовое, повернул в ближайший переулок и там остановил машину.

— Ты чего? — спросила она, сомкнув тонкие брови. — Мы и так опаздываем.

Не говоря ни слова, он ударил её по лицу. Она охнула, схватилась за щёку, потом рванула от себя дверцу машины.

— Ещё добавить? — спросил он, грубо оторвав её руку от рукоятки двери.

— За что? — всхлипнула Ирина.

— Знал бы за что — за ноги бы подвесил и два часа раскачивал, — сказал он, скаля зубы. — А села к старикашке в машину — нечего глазки строить разным соплякам!

Она смолкла, снова зарылась своим нежным лицом в мех шубы, потом обняла его.

— Ну прости… Сама не пойму, как это получается. Не хочу, а смотрю на мужиков так, что они чёрт знает что могут подумать. Проклятая привычка! Вот сейчас ты ударил меня, можно сказать, ни за что… И это не в первый раз. Ладно, я виновата… Но всё равно. В следующий раз я уже не прощу. Ты это тоже запомни. Пока я с тобой живу, и ты сам знаешь, от каких предложений отказалась…

— Ты про Пантюхова, что ли? — насмешливо спросил он. — Да он же голубой!

— Он — бисексуал, если тебе это о чем-то говорит. Но дело не в этом: просто он не мог мне дать того, что можешь дать ты.

— Опять ты про это… — вздохнул он. — Ну сделаю я тебе это, сделаю, будешь у меня петь по всем каналам радио и телевидения!

— Ну вот, это опять ты смеёшься… — снова обиделась Ирина.

— Никто не смеется, — сказал он, нетерпеливо гладя рукой головку рычага передачи. — Но только я в этом ни черта не понимаю! А все, кто тебя слушал, говорят, что голоса у тебя никакого, хотя слух, в общем-то, есть…

— Это они торгуются, — сказала она. — Прямо так никто правды не скажет, неужели непонятно? А вот добавишь, ещё лучше — удвоишь… Неужели у меня данные хуже, чем у Нонки?

Он закрутил головой. Отпустил сцепление и нажал на газ.

— Мы опаздываем, — сказал он. — Сама же говорила. Вот там я сведу тебя кое с кем. С ними и договаривайся. А меня уволь…

— Смотри, как бы вправду не уволила, — негромко произнесла она, глядя перед собой.

— Что? — не понял он. — Я не расслышал.

— Ничего, проехали, — сказала Ирина. — Давай побыстрей, а то действительно опоздаем.

Он пожал плечами, коротко взглянув на часы. Приезжать позже других было нежелательно. Могут не так понять. Мол, не тот пока статус и так далее… Особенно это нежелательно, если нужные люди уже будут на месте. Еще рано заставлять их ждать. Еще не известно, как они посмотрят на Ирину. Захотят ли помочь или заполучить ее себе в койку. С этим в последнее время — стихийное бедствие. Чем больше у человека денег, тем сильнее желание перетрахать всю Москву, включая область. В бане на иного посмотришь — у него там, между ног, на раз посс… осталось, брюхо на нос лезет, а туда же! И бабы у него — лучшие из лучших. И все ему мало. Все время в поиске. Даже не сексуальная революция, а сексуальная, блин, лихорадка…