Хлестов зябко повел плечами — вислыми и бабьими, несмотря на подложенные плечики. И коротко взглянул на Седова.

— Да вот… Сосед по лестничной площадке вышел к лифту, а его там и пристрелили.

Надо бы присвистнуть, подумал Седов. И присвистнул.

— Так, может, соседа и собирались убить? — спросила Ирина, остановившись на самом пороге ресторана, хотя следовало бы идти в зал, где должна была состояться встреча с авторами книги. — Кто он, ваш сосед? Может, он сам из мафии? Может, это мафиозная разборка?

Игорь Андреевич даже обиделся. Как она могла подумать, что он, известный продюсер, не представляет интереса для криминальных структур?

— Я считаю, его приняли за меня: мы с ним совсем недавно поменялись квартирами. Ты, кстати, ещё не был там у меня? — обернулся он к Седову. — Только недавно сделал евроремонт… Приглашаю вас… — Он интимно понизил голос, обращаясь к Ирине. Она неопределённо кивнула, чуть пожав плечами. — Кстати, не слышали анекдот про евроремонт? — не унимался Хлестов. — Один мужик всех опрашивает: не знаете, где найти евреев, делающих ремонт? Все отвечают, что никогда про таких не слышали. Ну как же, говорит, во всех газетах объявления: евроремонт, евроремонт…

Ирина поморщилась.

— Не вижу тут ничего смешного. Моя мама еврейка и сама всегда делает ремонт, — сказала она. И гордо повернулась к Седову, тут же забыв про оторопевшего Хлестова. — Кажется, надо идти в зал?

Ну наконец-то, подумал он с облегчением.

— Домой поедешь одна, — сказал Костя жене. — Расскажешь всё Мите.

— Ну как же она одна, в её состоянии… — начала было Таня и тут же осеклась, прикрыв рот ладонью.

— Помолчи… — сквозь зубы произнёс её муж.

Костя не отрываясь смотрел на Лену, на её искусанные, обескровленные губы. Серое, осунувшееся лицо. Казалось, она постарела лет на двадцать.

— Помнишь, где это было? Или хотя бы где они тебя забрали?

Она молчала…

— Ну ты их хоть запомнила? — Костя было повысил голос, но тут же постарался взять себя в руки. За эту ночь лицо его тоже потемнело и осунулось. Желваки то и дело начинали ходить под скулами. Чувствовалось, как постоянно напряжена под тренировочным костюмом его невысокая ладная фигура.

— Значит, расскажешь всё Мите, — ещё раз повторил он. — И скажи, что я его жду. Вернёшься с ним вместе…

— Может, ты ему позвонишь? — еле слышно спросила Лена. Это были первые за всю ночь слова, которые она сумела произнести.

Таня и Валера снова переглянулись. Это был не её, не Ленин голос.

— Сделаешь всё, как я сказал, — отрезал Костя. — По телефону всего не скажешь. И ещё отвезёшь ему письмо.

Она снова заплакала. Как вчера вечером, когда они едва её отходили. Плакала, держась за горло, которое по-прежнему болело: петля успела затянуться как надо…

Костя смотрел на жену — страшно, не мигая. Казалось, вот-вот набросится на неё… Кто мог сейчас знать, что творится в его душе, чего ему стоит сдержаться.

— Прекрати! — сквозь зубы приказал он. — Ничего уже не изменишь.

— Вот именно, — сказал ему Валера. — Поэтому тебе как раз самому бы расслабиться…

— И постараться получить удовольствие? — криво усмехнулся Костя.

Лена вдруг страшно закричала, закрыв лицо руками, рванулась куда-то, но Таня успела ее схватить, свалить на диван, и Лена в истерике забилась в её объятиях.

— Ну все, все, — бормотала Таня. — Ну идиоты, ну что с них возьмёшь… Одно слово — мужики. Мой, думаешь, лучше? И мой точно такой же! Если не хуже… А ну, идите отсюда, оба, сейчас же!

Через час, оставив провалившуюся в недолгое забытье Лену, вышла к ним на кухню. Закурила вместе с ребятами.

— Как хочешь, нельзя её в таком состоянии отправлять одну, — сказала она Косте. — Пусть хоть успокоится, что ли. И будь ты с ней, ради Христа, сейчас поласковее. Такое, конечно, во всю жизнь не забудется, но хоть какое-то утешение, понимаешь? И ещё… Что ты все-таки задумал-то?

— Моё дело, — буркнул Костя насупленно.

— Может, и твое. — Таня пожала плечами, выпустив к потолку струю. — Но ведь ты ещё кого-то сюда призываешь, какого-то Митю! Так могу я знать…

— Это его брат-близнец, — оборвал её Валера. — Один к одному.

— Что тебе знать… Зачем… мы от вас съедем, — сказал Костя твёрдо. — Не хватало вас ещё впутывать.

— Да ты, милый, уже нас впутал! — махнула она рукой. — Думаешь, не понимаю, что ты затеял? Пони-ма-аю! Это вот он, — Таня кивнула на мужа, — меня бы во всем обвинил…

— Да ты чего, в натуре, — изумился Валера, даже руки к груди прижал. — Я бы тебя…

— Меня, меня… — она по-прежнему не отводила от Кости решительного взгляда. — Ты нас уже втянул! Случись что — нас уже есть за что притянуть вместе с тобой: за недоносительство хотя бы, понимаешь?

— Да что ты знаешь-то? — опять изумился Валера, оторопело приоткрыв рот.

— Что надо, то и знаю, — отмахнулась она. — Съедет он! А только где вы остановитесь, сам подумай! Мы-то — свои, мы-то ведь знаем, что у вас случилось! А там, у кого будете жить, вам даже говорить между собой нельзя будет… Я сама, если хочешь, этих Ментов на дух не переношу! Только и могут бабок у метро с сигаретами гонять… Да ещё вон чем занимаются. Так что уж оставайтесь у нас, живите. Чем можем — поможем. Но только одно условие: мы ничего не знаем! И второе: живите только ты и Ленка. Никакого брата, никого другого не пущу. Для вашей же пользы, кстати говоря. Соседи только вас видели, а больше им видеть никого и не надо. Подходит?

Костя молча кивнул, прикурил от окурка новую сигарету. Ему подходит, хотя он еще не все обдумал. Но главное — и обдумывать не надо было. Он уже знал, что просто так он все это не оставит.

— А если подходит — нечего девку гонять куда-то! — сказала Таня. — Иди и не отходи от нее. Девка попала в страшную беду, как под автобус попала, можешь ты это понять, нет? Будь человеком, не бросай, не оставляй ее одну! А особенно этой ночью.

И эта ночь наступила. Первая их ночь после случившегося. Лена, сжавшись в комочек, отвернулась к стене; Костя лежал на спине и смотрел в потолок, по которому ползли отсветы фар проезжавших машин. Он не мог заснуть. Он думал о том, что от того, что он сейчас сделает, скажет, как шевельнется, зависит вся их дальнейшая жизнь. И он уже знал, что сделает, потому что чувствовал, как нежность и жалость к ней, ни в чем не виноватой, такой беззащитной, переполняют его, выдавливая напрочь и злобу, и досаду, и брезгливость. Он осторожно положил руку на ее талию. И почувствовал, как она еще больше напряглась в своем безысходном ожидании. И он решился, слившись с ней со всей осторожностью, на какую был способен. «Да, да, да, — жадно выдыхала она, раскрываясь ему навстречу, — Костя, любимый мой, мой единственный…» Охваченный желанием, он даже не заметил сначала, как она внезапно снова вся напряглась, словно закаменела, а потом вдруг каким-то новым, незнакомым ему движением выгнулась, подалась бедрами навстречу, и, дав наконец волю так долго сдерживаемым слезам, горько, в голос зарыдала, когда он тоже вдруг закаменел после этого ее движения, которого она не знала до того, что с ней случилось, и которое она знала теперь, после всего… И с тем же ужасом, с каким об этом совсем недавно думала она, Костя понял, что никогда уже у них не будет так, как было — будто они маленькие дети и занимаются любовью понарошку, потому что и без всяких взрослых фокусов им хорошо друг с другом, и от этого радостно и ей, и ему, и всем, кто видит их вместе. Все, теперь они взрослые, и все у них будет как у взрослых — скучно и словно по обязанности… Как у всех… Нет, он должен что-то сделать, чтобы не допустить этого. Должен — именно сейчас, немедленно, потому что потом у него уже никогда в жизни не будет случая что-то исправить… И он прижался лицом к ее теплым волосам и начал тихо бормотать их заветные нежные словечки и ласкать кончиками пальцев ее лицо, едва касаясь губами, целуя её шею. И вдруг он почувствовал, как словно судорога прошла по её телу, как если бы из него выходил злой дух, а пальцы его ощутили влагу слез на ее щеках. На этот раз она плакала беззвучно, по-детски всхлипывая и все больше отмякая. И наконец повернулась к нему…