— Говорите.

— Вы уж не тот, что год тому назад. У вас были другие… d'autres aspirations…[96] Вы начали смеяться над вашим увлечением, над тем, что вы были в Сербии… волонтером, и потом в Болгарии. Я знаю, что можно смотреть на все это не так, как кричали в газетах… которые стояли за славян. Но я вас лично беру. Тогда я как-то вас больше понимала. Вы слушали лекции, хотели держать экзамен… Я ждала вас на другой дороге.

— Какой? — почти крикнул Палтусов и перевернулся в кресле. — В ученые я не метил, чиновником не хочу быть — и это мне надо поставить в заслугу. Я изучаю русское общество, кузина, новые его слои… смотрю на себя как на пионера.

— Пионер, — повторила княжна и на секунду закрыла глаза.

— Ищу живого и выгодного дела.

— Выгодного, André?

— А то как же? В этом сила — поверьте мне. Без опоры в накопленном труде ничего нельзя достать.

— Для себя?

— Нет-с, не для себя, а для того же общества, для массы, для трудового люда. Я тоже народник, я, кузина, чувствую в себе связь и с мужиком, и с фабричным, и со всяким, кто потеет… pardon за это неизящное слово.

— Может быть… Только вы другой стали, André!.. И в очень короткое время.

— Не мудрено… Но не говорит ли в вас задетое сословное чувство?

— Вы, сколько я вижу, не стыдитесь вашего происхождения.

— Расу допускаю. Но особенно не горжусь тем, что я видел в своей фамилии.

— Зачем это трогать?

— Это законная жалоба, кузина… Родители передают нам наследственно не запасы душевного здоровья, а часто одно вырождение.

— На то есть свобода воли, André!

— Свобода воли! А я вам скажу, что если кто из нас в течение десяти лет не свихнется, он должен смотреть на себя как на героя!

— Всё родители виноваты?

— Наполовину — да.

Он встал, подошел к ней и нагнул голову.

— Пора мне. Продолжение следует.

— Sans rancune, André.[97]

— Еще бы!.. Вы вобрали в себя всю добродетель нашего фобура.

— Не останетесь обедать?

— Нет, не могу. Зван.

— Dans la finance?[98]

— К купчихе на сверхъестественную привозную рыбу… barbue.[99] В Москве-то!

— Bon appétit![100]

Он поцеловал у нее руку.

Поздно раскрыл глаза Палтусов. Купеческий обед с выписной рыбой «barbue» затянулся. Было выпито много разных крюшонов и ликеров. Он это не очень любил. Но отказываться от обедов, ужинов и даже попоек ему уже нельзя. Он скоро распознал, что за исключением двух-трех домов построже, вроде дома Нетовых, все держится "за компанию" в широком, московском значении этого слова. Без приятелей, питья брудершафтов, без «голубчика» и «мамочки» никогда не войдешь в нутро колоссальной машины, выкидывающей рубли, акции, тюки хлопка, штуки «пунцового» товара. Художественные стороны натуры Палтусова помогали ему… Он часто забавлялся про себя. Каждый день заводились у него новые связи. Ему ничего не стоило, без всякого ущерба своему достоинству, подойти к тону любого «обывателя». И никто, как думалось ему, не понимал его. Иной, быть может, считал за пройдоху, за «стрекулиста»; но ни у кого не хватало ума и чутья, чтобы определить то, что он считал своим "мировоззрением".

Шторы были спущены в его спальне. Он еще жил в меблированных комнатах, но за квартиру дал задаток; переберется в конце января. Ему жаль будет этих номеров. Здесь он чувствовал себя свободно, молодо, точно какой приезжий, успешно хлопочущий по отысканию наследства. Номерная жизнь напоминает ему и военную службу, и время слушания лекций, и заграничные поездки.

Номера, где он жил, считались дорогими и порядочными. Но нравы в них держались такие же, как и во всех прочих. Стояли тут около него две иностранки, принимавшие гостей… во всякое время. Обе нанимали помесячно нарядные квартирки. Жило три помещичьих семейства, водилась картежная игра, останавливались заграничные немцы из коммивояжеров. Но подъезд и лестница, ливрея швейцара и половики держались в чистоте, не пахло кухней, лакеи ходили во фраках, сливки к кофе давали непрокислые.

Умывшись, Палтусов, в светло-сером сюртуке с голубым кантом, перешел в другую комнату, отделанную гостиной, и позвонил.

Коридорный служил ему отлично. Он получал от него по пяти рублей. То и дело Спиридон — так звали его — сообщал ему разные новости о квартирантках.

И на этот раз, подавая кофе, он со степеннейшей миной своего усатого сухого лица доложил:

— Из Петербурга есть приезжий товар.

— Какой?

— Француженка.

— Дорого?

— Не объявляла еще.

Палтусов подумал по уходе Спиридона о своем вчерашнем разговоре с княжной Куратовой. Его слегка защемило. Ее гостиная дышала честностью и достоинством, не напускным, а настоящим. Неужели она верно угадала — и он уже подернулся пленкой? А как же иначе? Без этого нельзя. Но жизнь на его стороне. Там — усыпальница, катакомбы. Но отчего же княжна так симпатична? Он чувствует в ней женщину больше, чем в своих приятельницах "dans la finance".

Палтусов засиделся за кофеем. Перебрал он в голове всех женщин прошлой зимы и этого сезона. Ни одна не заставила его ни разу забыться, не дрогнул в нем ни один нерв. Зато и притворяться он не хотел. Это ниже его. Он не Ника Долгушин. Но ведь он молод, никогда не тратил сил зря, чувствует он в себе и артистическую жилку. Не очень ли уж он следит за собой? Надо же «поиграть» немного. Долго не выдержишь.

Две женщины смотрели на него из рамок толстого альбома: Анна Серафимовна… Марья Орестовна. В сущности ни та, ни другая — не его тип. С Нетовой у него в последние шесть недель гораздо больше приятельства. Но она собирается за границу. Кажется, ей хотелось, чтоб и он поехал. С какой стати? В этой женщине есть что-то для него почти противное. Никогда она не вызовет в нем ни малейших желаний, хоть и надевает чулки по двадцати рублей пара. Все равно — она поручает ему свои дела. Анну Серафимовну он не видел больше месяца. Это — своеобразная фигура! Прекрасно сложена. У ней должна найтись «страсть» и смелость. Но такие женщины опасны.

Палтусов, одеваясь, распределял обыкновенно свой день. Он вспомнил про Долгушина, про разговор с генералом, рассмеялся и решил, что заедет к этому старику, Куломзову.

"Не одних купцов-миллионщиков, и бар надо знать "поименно", — рассудил он.

Сани ждали его у подъезда.

День держался яркий, с небольшим морозом. Езда на улицах, по случаю праздника, началась с раннего утра. В четверть часа докатил Палтусов до церкви "Успенья на Могильцах". В этом приходе значился дом гвардии корнета Евграфа Павловича Куломзова.

Городового ни в будке, ни на перекрестке не оказалось. В мелочной лавочке кучеру Палтусова указали на светло-палевый штукатуренный дом с мезонином и стеклянной галереей, выходившей на двор.

— К которому подъезду прикажете? — спросил кучер у Палтусова.

Их было два.

— Один заколочен, — разглядел Палтусов. Сани подъехали к первому, рядом с воротами. Долго звонил Палтусов. Он уже заносил ногу обратно в сани, когда дверь с шумом отворилась.

— Евграф Павлович? — уверенно спросил Палтусов у старого лакея в картузе с позументом.

Тот помолчал и не сразу впустил гостя в длинный светлый ход, весь расписанный фресками. Направо и налево стояли вешалки.

— Как об вас доложить?

Палтусов дал карточку. Старик пошел медленной походкой. Галерея стояла нетопленой. В глубине ее, на площадке, куда вели пять ступеней, виднелся камин с зеркалом и боковая стена, расписанная деревьями и цветами.

Пришлось подождать.