Я ходил между людьми, всматриваясь в их лица, потные от жары и трудной борьбы, перемазанные золой. Тут было много не наших, из соседнего колхоза. На краю поля стояло десятка два грузовиков…
Наконец мне удалось разыскать нашего, бахмачеевского. Это был Коля Катаев. В обгоревшей рубашке, с опаленными бровями и волосами, он остервенело бил по земле ватной фуфайкой…
— Коля, как же это?..— спросил я.
— Несчастье, Дима,— ответил Коля, бросив на землю истерзанный ватник.
— Вижу, вижу, Коля …
— Несчастье,— повторил он.— Ксения Филипповна… У меня перед глазами возник белый фургон с красным крестом, белые шапочки медиков…
Я схватил комсорга за расползавшуюся в моих руках тенниску:
— Что, что ты говоришь!..
Катаев поднял фуфайку и с еще большей злостью принялся колотить по белой шапке дыма…
Я сорвал с себя Борькин пиджак и стал бить, бить им по земле, на которой еще ползали горячие злые светляки.
Это потом уже, из рассказов Коли, инструктора райкома и Нассонова выстроилась цельная картина несчастья, постигшего нас. Потому что не было ни одного человека, которого не пронзило бы до самого сердца происшедшее с председателем сельсовета.
В середине дня она ехала на машине вместе с товарищами из области и района на полевой стан четвертой бригады. Она первая заметила струйку черного дыма и тут же разгадала, что это сигнал беды. И когда райкомовская легковушка подскочила к огню, Ксения Филипповна первая выскочила на поле и стала сбивать своей кофтой быстро разгорающееся на ветру пламя.
И еще она успела приказать шоферу ехать в Бахмачеевскую, поднимать людей. Она заставила уехать и инструктора облисполкома, пожилую женщину, чтобы та побыстрее сообщила соседям…
Сначала они боролись с пламенем вместе с инструктором райкома. Скоро подоспела подмога: пламя заметили комбайнеры на соседнем поле. И даже потом, когда приехали пожарные машины, Ксения Филипповна не прекращала битвы с пожаром. С несколькими смельчаками она отвоевала у начавшей слабеть стены огня кусок в несколько метров. Их поддерживали с флангов пожарники с брандспойтами в руках. И вдруг в одном из рукавов не стало воды. Огонь с новой силой захлестнул землю, и люди потеряли Ксению Филипповну в клубах дыма…
Она была жива, когда приехала «скорая помощь». Она живая уехала в белом фургоне. И Нассонов, говорят, умолял, просил, требовал от хирурга, чтобы тот спас ей жизнь. Что он мог сказать, хирург? Он сказал, что сделает все возможное. Прямо отсюда, по рации, он связался с районом, чтобы из области вызвали санитарный самолет с лучшими врачами…
Люди покидали пожарище при свете автомобильных фар. Ни одной искорки, ни одного тлеющего уголька не осталось на опаленной, раненой ниве.
Напоследок мне пришлось успокаивать расплакавшегося Славку Крайнова. Он тоже приехал на пожар, потому что огонь тушили все, со всех хуторов и деревень, которые были в округе километров на двадцать… Нервы парнишки не выдержали, и он, уткнувшись лицом в землю, плакал навзрыд, вспоминая все время тетю Ксюшу… Я попросил майора Мягкенького, уезжающего самым последним, подвезти мальчика домой.
Мы сели со Славкой на заднее сиденье. Я накинул ему на плечи Борькин пиджак, вернее, то, что от него осталось, и пацан кое-как успокоился. Около своего дома он вдруг сказал:
— Дмитрий Александрович, Ганс пропал…
Я даже сначала не сообразил, какой Ганс и к чему здесь эта старая обезьянка.
— Отыщется,— успокоил я его.
— Нет, не отыщется,— вздохнул мальчик, у которого, наверное, страшные воспоминания сегодняшнего дня все еще не могли улечься в душе.— Я его курточку нашел в камышах. Вся в крови…
Я подумал: что Ганс, когда случилось гораздо более страшное? Ксения Филипповна. Вот за кого болело сердце, и было пусто и жутко на душе.
Но мальчишка продолжал говорить:
— Никак, волки задрали. Баба Вера еще сказывала, что видела рано утром, когда исчез Маркиз, вблизи от хутора Крученого конь пробегал. А за ним, она думала, собаки…
Я долго не мог понять, к чему Славка все это рассказывает. Но когда он, простившись, вылез из машины, а мы поехали дальше, в черноте степной ночи, в моей голове связалось в единый клубок все, что я знал и слышал о том, что случилось с Маркизом.
Ганс, лошадиная кровь на ракитнике, волки… Волки! Тот, кто погубил бедную обезьянку, мог погубить и жеребца…
Это, скорее всего, произошло так. Под утро, перед самым рассветом, Маркиз, с оборванной оброткой бродил по двору бабы Насти. Что его испугало, не знаю, может быть, волки, подобравшиеся к станице. Хата Самсоновой стояла на самой околице. Маркиз в страхе перемахнул невысокую ограду, как это делал не раз на скачках, беря препятствие.
Они его гнали и гнали все дальше, по степи, к своему логову…
И когда жеребец почуял за своей спиной страх смерти, он понял, что его спасение в белых хатках, окруженных деревьями, от которых веяло людьми и всем, что их окружает. Он хотел спастись в Крученом, но преследователи преградили ему дорогу…
Видимо, кто-то из них успел вцепиться в его сильное, нервное тело. На берегу речушки, в зарослях ракитника, Маркиз дал первый бой.
Но они заставили его повернуть от человеческого жилья и травили, травили до тех пор, пока не повалили на землю…
Несчастный Ганс. Он, наверное, нашел обротку и притащил домой, к Арефе, как таскал патроны из немецкого окопчика…
Впоследствии мое предположение подтвердилось полностью. А тогда, в машине начальника райотдела, мне было стыдно за свое недоверие к Арефе, за свои сомнения и подозрительность…
Мягкенький спросил:
— Тебе передали, что послезавтра к комиссару?
— Передали…
Голос майора потеплел:
— Не бойсь, не ругать вызвали. Приказ по облуправлению. Благодарность и именные часы. За мужество и отвагу при обезоруживании пьяного хулигана. Даю тебе три дня отпуска: день на дорогу, день в области и на обратный путь…
До меня не сразу дошло сообщение Мягкенького. Потом я вспомнил. Бедный Герасимов! Лучше бы ты никогда не брался за ружье. Лучше бы ты был жив. Пусть будут живы все, кому надо жить…
— Куда тебя подвезти? — спросил начальник РОВДа, видимо озадаченный тем, что я никак не реагировал на его слова.
Ехать домой, в хату Ксении Филипповны… У меня сжалось сердце.
— С вами, в район,— сказал я.— Если разрешите, товарищ майор.
Мягкенький промолчал. Потом произнес:
— Понимаю.— И, повернувшись ко мне, добавил: — Бог даст, обойдется.
…Дежурная нянечка бежала за мной по ослепительно чистому, тихому коридору больницы, чуть не плача, уговаривала покинуть помещение.
Завернув за угол, мы столкнулись с высоким молодым мужчиной в белом халате и хирургической шапочке. Марлевая маска болталась у него на шее. Увидев меня, он остановился. Я тоже стал. По тому, как нянечка что-то лепетала в оправдание, я понял — мне нужен именно этот человек.
— Как Ракитина? — выпалил я, чувствуя, что меня сейчас выпроводят и надо успеть узнать главное.
Доктор покачал головой:
— Ну-ну. В таком виде даже в котельную заходить не рекомендуется,— строго сказал он,— Сейчас же покиньте больницу.
— Как Ракитина? — повторил я.
Доктор посмотрел на меня прищуренными глазами и коротко бросил:
— Пройдемте. Пройдемте, я говорю,— И быстро зашагал к выходу.
Я покорно двинулся за ним.
В приемном покое он остановился.
— Кто вы ей будете?
— Внук.
Почему у меня вырвалась эта ложь, не знаю. Может быть, потому, что образ бабушки часто сливался у меня с образом Ксении Филипповны?
— Что ж,— сказал он,— скрывать не буду. Положение тяжелое…— Он вдруг смягчился и попросил нянечку: — Дайте, пожалуйста, этому молодому человеку зеркало.
Нянечка принесла из соседней комнаты небольшое зеркало. Из него глянуло на меня перемазанное сажей, измученное лицо с неестественно белыми белками глаз.
— И еще раз прошу понять: вы мешаете работать. Доктор открыл дверь и, прежде чем скрыться за ней, сказал:
