— Мне завтра рано вставать. Все равно будет за­пах,— спокойно сказал я.

Михайлов, крякнув от досады, одним глотком опроки­нул в рот рюмку. Света об этом больше не заикалась, думая, что вопрос решен, и я останусь.

Оставаться я не думал. Ни в коем случае. Я никогда ни у кого не оставался ночевать. Может быть, это пред­рассудок, но так приучила бабушка. Она всегда говори­ла отцу: хоть ползком, мол, но добирайся до своего дома, до своей постели.

Гостиница — это как бы свой дом, не чужой…

Борька тыкал вилкой в тарелку и на меня не глядел. Ладно, помурыжу его еще минут двадцать и отчалю.

Прозвучал дверной звонок. Михайлов вскочил со стула.

— Боря, сиди спокойно. Мама откроет,— сказала его жена.

Из коридора донесся мужской голос. В доме про­изошло какое-то движение. И сразу почувствовалось, что пришел хозяин.

Он пришел, видимо, не один. Чей-то знакомый голос. Или мне показалось?

А в кухню уже входила… Ксения Филипповна, рас­кланиваясь со Светой и Борькой.

— Тю-ю,— расставила она руки, увидев меня.— Вот так встреча!

И это бахмачеевское восклицание, ее доброе спокой­ное лицо и знакомая раскачивающаяся походка внесли в комнату что-то родное; стало тепло и уютно на душе, словно я перенесся за тысячу километров, в Калинин, в нашу маленькую кухню, где всегда собиралась в тихие дружные дни вся наша семья…

Борькин тесть шумно уселся за стол, потирая руки.

— Может, в гостиную перейдем? — захлопотала его жена, на которую очень была похожа Света.

— В кухне вкуснее,— отозвался глава семьи и указал на меня.— Это, как я понимаю, тот самый Дима?

— Он, Афанасий Михалыч,— подхватила Ксения Филипповна.

— Будем знакомы. Вот, понимаешь, Зоя Васильевна, мать Светланы и теща Бориса. Я, как видишь, папаша. — Он подмигнул дочке.— Молодежь наша больно культур­ная, не считает нужным представлять.

— Папа, неужели ты не наговорился на совеща­нии? — добродушно отпарировала Света.

— Наговорились, что верно, то верно. Мать, поуха­живай за нами. Соловья баснями не кормят.— Он потя­нулся за бутылкой, налил коньяку в рюмки, поспешно поставленные перед ним и Ксенией Филипповной Зоей Васильевной.— И не поят… Молодежь, присоединяйтесь!

Борька с готовностью потянулся к нему чокаться.

— А Дима?

— Я за рулем,— отказался я.

— Что ж, правильно. Что это будет, если сама же ми­лиция будет нарушать законы? — Афанасий Михайлович галантно чокнулся с Ксенией Филипповной.— Давай, председатель, запьем усталость…

— Ну и настырный ты, Афанасий Михалыч,— хохот­нула Ксения Филипповна.— Мало, что затянул домой. Теперь спаиваешь.

— Не оставлять же тебя без ужина по милости на­ших говорунов.

За столом было легко и весело. Даже Борька вел себя свободней. Это, наверное, объяснялось коньяком. Афанасий Михайлович снова наполнил рюмки.

— Гостю не жалей да погуще лей. Борь, давай. И ты, Филипповна, еще одну. Дима, я смотрю, ты и не ешь со­всем…

— Спасибо. Честное слово, недавно из-за стола.

— Вот угодил! Сытого гостя хорошо потчевать,— за­смеялся он.— Выгодный ты гость…

Ксения Филипповна раскраснелась. И все поглядыва­ла в мою сторону. Не терпелось расспросить про станич­ные новости.

— Эх, мать,— продолжал балагурить хозяин, похло­пывая по плечу жену,— гляжу я, дети наши выросли, по­ра нам с тобой на покой. Оставим им квартиру, поедем в Бахмачеевскую свой век доживать. Купим хатку, будем фрукты разводить, пчел заведем.

— Так многие говорят,— подцепила его Ксения Фи­липповна.— Но город крепко держит, как клещами.

— Это как сказать,— покачал головой хозяин.— Вот кончится этот срок, ни за что не останусь в исполкоме. Надо молодым давать дорогу. Потом, Ксюша, погово­рим… Ты, Дима,— снова обратился он ко мне,— значит, с Ксенией Филипповной воюешь?

— Уж сразу и воюет! У нас все полюбовно. Живем — работаем душа в душу…

— Поутихомирилась? Стареешь, значит,— шутливо подытожил Афанасий Михайлович.— Лет двадцать пять назад к тебе не подъедешь, не подойдешь…

— Время такое было,— вздохнула Ксения Филиппов­на.— Что человек стоил? Вот и приходилось драться. Ты вспомни, тоже не очень-то ласковые песни пел…

— Было, было. И нас не жаловали.— Афанасий Ми­хайлович покачал головой.— Я часто вспоминаю, как те­бя едва не упекли. Страшно подумать, за килограмм зер­на… А баба Вера жива?

— Крайнева? Жива. Нам бы с тобой такое здоровье.

— Помню, крепкая женщина была. А что с Ксюшей произошло? — Хозяин рассказывал как бы всем, но поче­му-то больше смотрел на меня.— Вызвали ее на бюро райкома. Меня только-только секретарем избрали. А вы­звали почему? Поступили сигналы, что она разрешает колхозникам колоски, ну после уборки остаются, соби­рать и брать себе… Ксения Филипповна ввалилась в райком в телогрейке, в сапогах, с кнутом. Сразу вид­но — себя в обиду не даст. И своих колхозников. Докла­дывает о ней представитель НКВД. И предлагает — под арест. Без всяких. Ей бы покаяться, в ножки поклонить­ся, так нет! Рвет и мечет. Ну, думаю, пропала землячка. Не сносить головы… Гляди-ка, обошлось. Отделалась вы­говором. Но и тот скоро сняли.

— Обошлось! — проворчала Ксения Филипповна.— Не встрянь ты, прямо с бюро и потопала бы по этапу. Сам ведь на вид заработал…

— Ладно, ладно,— отмахнулся Афанасий Михайло­вич.— Ты себя и отстояла. Но, в общем, мы дружили.

— Тю-ю! — рассмеялась Ксения Филипповна.— Дру­жили! Первый с меня семь шкур и спускал. Земляк, на­зывается…

— Как со всех,— развел руками хозяин дома.— Ни на шкуру больше…

Скоро Ракитина заторопилась в гостиницу. Я наклонился к Борьке:

— Вот что, Борь, сделай мне гостиницу. Я действи­тельно поеду. Кстати, Ксению Филипповну подвезу.

Он вздохнул, покосился на Свету.

— Не останешься, значит?

— Нет. Не в своей тарелке… Не привык я у чужих… Мы поднялись, прошли в коридор, к телефону. Борька действительно устроил мне место в два счета. Потом по­вел в свою комнату и выбрал подходящую одежду. Я пе­реоделся, а свою форму повесил у него в шкафу.

— Вот что,— сказал он на прощание,— прямо с утра приезжай ко мне в управление. Потолкуем о твоей по­ездке.

— Хорошо,— улыбнулся я. Если ему нравится, пусть считает себя моим наставником.

…Мы сидели с Ксенией Филипповной в маленьком холле гостиницы под колкими шуршащими листьями развесистой пальмы.

Администратор дремала за своей стеклянной контор­кой, тикали настенные часы, спал за окном город.

Во мне, наверное, говорила усталость, обида на самого себя за то, что не могу одним махом разделаться с уймой мелких дел, не могу справиться со всеми обязанностями, которые навалены на меня и которые я сам на себя навалил.

Ракитина поняла это по-своему.

— Конечно, трудно,— согласилась Ксения Филиппов­на, когда я выговорился до конца.— Было бы легко, за­чем тебе сидеть тогда на своем месте? Упразднили бы вас давно. Отчаиваешься ты попусту, скажу я тебе. С твоей колокольни действительно выходит, что вокруг одни беспорядки и творятся. Эх, мил ты человек, Дмит­рий Александрович! Смолоду тебе приходится занимать­ся этой человеческой непристроенностью и разными отклонениями. Ведь так можно веру в хорошее потерять. Ой, не сломаться бы тебе по неопытности, не уверовать бы, что все люди — воры, проходимцы и жулики. А если бы ты в артисты вышел? Подавай тебе одни аплодисмен­ты, цветы и прочую благодарность? И воспринимал бы ты всех людей по тому, хлопают тебе или нет. Но скажу те­бе, всем трудно хорошо свое дело делать. И даже им, артистам, приходится иной раз ой как несладко! Сколь­ко я их на своем веку перевидала, скольких мучений их насмотрелась! Мотаются по месяцу-два в автобусах, в холод и слякоть, из колхоза в колхоз. Ты думаешь, вез­де их апартаменты ждут с накрахмаленными салфетка­ми и люкс-номерами? Иной раз переночевать негде, куска хлеба перехватить некогда. А им киснуть нельзя. Ел ли артист, спал ли — никого не касается. От него всегда требуется хорошее настроение, улыбка во весь рот. Вот ты говоришь, что у нас в деревне не то, что в городе: любое дело неделями тянется. Верно. Не спорю. Но ви­дел бы ты нашу станицу лет этак двадцать пять назад. Батюшки! Нынешнее раем покажется, если сравнить. А будет еще лучше, честное слово! Вот Афанасий Миха­лыч то времечко вспоминал. Не переживи я все это сама, никогда бы не поверила. И мне тоже приходилось туго. Требовала от людей почти невозможного. Один раз по­жалела Крайневу, так сам слышал — едва за решетку не села. Сколько раз приходилось прятать доброту и жа­лость подальше от сердца. Случалось понапрасну оби­жать человека. Не по злому умыслу и незнанию, а пото­му, что каждый старался свое горе спрятать. Как-то в году сорок четвертом я так напустилась на Настю Самсонову, ну, у которой Лариска Аверьянова живет, за то, что та не вышла на работу. Осрамила перед всеми колхоз­никами. А как узнала, что в этот день ей, оказывается, пришло извещение, что старший сын погиб, места себе не находила. И показать свою слабость нельзя. А ночью, чтоб никто не видел, пришла к ней прощения просить. Наревелись мы с ней… Что и говорить — хлебнули горя. Если вспоминать все, что пережито, осталось бы лишь волком выть. Нет, жизнь пошла дальше. И радость ка­кая-то пришла.