Вызов из прокуратуры грянул совершенно неожидан­но, хотя я и ждал его постоянно.

Разумеется, вскочил на мотоцикл и — в Краснопартизанск. Примчался раньше положенного времени, и сле­дователь попросил немного обождать.

Раза два он выходил из своего кабинета, заходил в приемную прокурора и снова возвращался к себе, не обращая на меня никакого внимания. Я пытался что-то прочесть на его лице, но оно было бесстрастным, как раньше при допросах.

Ожидание становилось все более тягостным. Я был готов на все, лишь бы поскорее узнать, чем закончилось дело Герасимова.

Вспомнились первые дни в Бахмачеевской. Состояние необычности и приподнятости.

Вольная, волнующая своим простором степь. Люди простые, бесхитростные… Откровенно говоря, я мечтал служить и служить. Честно, весь отдаваясь долгу. Впере­ди манила служебная лестница, по которой я иду все вы­ше и выше… По заслугам, конечно. И лет в сорок, ну пусть в сорок пять — погоны комиссара. Заслуженно, ра­зумеется. У нас, в Калинине, я слышал, комиссар Со­ловьев Иван Михайлович начинал с постового… И эти мечты свои я не считал стыдными. Как любил говаривать замначальника училища: «Плох тот постовой, кто не мечтает стать комиссаром»…

Я горько усмехнулся про себя. Комиссаром… Вот по­гонят сейчас из милиции. А то еще хуже — под суд.

От этих тягостных раздумий засосало под ложечкой. Чтобы как-то отвлечься, я стал прохаживаться по пусто­му коридору, подсчитывая шаги.

И когда следователь наконец пригласил к себе, я, признаться, вошел в кабинет в состоянии полного упадка духа.

— Что я могу сказать, Кичатов? — посмотрел на ме­ня следователь сквозь очки. Неестественно большие гла­за, увеличенные сильными линзами, казалось, глядели осуждающе и недобро. У меня похолодело внутри.— Де­ло Дмитрия Герасимова прекращено.

Я сразу и не понял, хорошо это или плохо. И расте­рянно спросил:

— Ну, а я как? Следователь удивился:

— Никак.

— Что мне делать?

— Работайте, как прежде.

Мне хотелось расцеловать его. Я забыл о том, что проторчал в прокуратуре черт знает сколько времени, чтобы услышать одну-единственную фразу, которая, как гору с плеч, сняла с меня переживания и волнения по­следних нескольких недель. И этот сухой, нетактичный человек показался мне в ту минуту самым приветливым, самым симпатичным из всех людей…

Не помня себя от радости, я выскочил из прокурату­ры и первым делом бросился в РОВД. Мне не терпелось поделиться новостью со своими и, прежде всего, конечно, с майором Мягкеньким.

Но он уже все знал. И огорошил — на меня поступила жалоба, анонимка. Хоть и говорят, что анонимки прове­рять не надо, но на всякий случай все же почему-то про­веряют…

По анонимке выходило, во-первых, что я веду себя не­солидно, «дискредитирован) мундир и звание. Гоняю в одних трусах с колхозными пацанами» (это о моем участии в соревновании по футболу), «распеваю по вече­рам под гитару полублатные песни» (выступление в клу­бе, песня Есенина), «учу ребят драться» (кружок самбо).

Все это пахло чушью и меня не трогало. О чем я и сказал майору. Задело то, что анонимщик просил «серь­езно и вдумчиво разобраться и пересмотреть дело Дмит­рия Герасимова».

Да, в станице еще долго не уймутся… В общем, ис­портили мне настроение.

— Кто так на тебя зол? — спросил Мягкенький.

— Не знаю,— ответил я, хотя знал отлично: Сычов. И Ксения Филипповна говорила, что он болтает много лишнего. Я сам обратил внимание, что сквозь его против­ную ухмылку и вежливые поклоны сквозят неприязнь и затаенная злоба. Наверное, мстил за свою жену.

Я с ней недавно имел неприятную беседу. Неприят­ную для нее и для меня. Марья Сычова работала на птицеферме. И многие птичницы почти открыто говорили, что Сычиха любит сворачивать головы колхозным курам и поджаривать их для своего мужика.

Жена моего предшественника оскалилась мне в лицо:

— Нечего нахалку шить. Нема дураков. Ты лучше свою душу от греха очисть, а потом с честными тружени­ками гутарь.

Я аж задохнулся от ее нахальства и дерзости.

Перед начальником РОВДа выкладываться я не стал, так как самому было противно копаться в этой дряни и не хотелось втравлять начальство. Сычов составил до­нос — не подкопаешься. Факты — их можно повернуть так и этак.

И вот я направился к Сычову. Но, прежде чем зайти к нему, я, не знаю зачем, осмотрел со всех сторон его фанерную «забегаловку», как теперь именовали у нас тир. Задняя сторона тира упиралась в склад магазина. Он был сработан добротно: полуметровый дувал, сло­женный из гипсовых вязких блоков.

Возле дверей, как всегда, сидел на корточках мой предшественник, окруженный дружками. По случаю жа­ры они пили из горлышка купленное в магазине пиво с вяленым сазаном. Пиво, наверное, было теплое. Из бу­тылок торчали белые шапочки пены. Вокруг валялась рыбья чешуя и кости.

— Пострелять захотелось? — ухмыльнулся Сычов.

— Да. Боюсь, без практики разучусь.

Он двинулся в темную прохладу своего заведения. Туда же потянулись остальные, чувствуя, наверное, что пришел я неспроста. Как-никак, а развлечение.

В тире горела тусклая лампочка, на стойке лежало несколько духовых ружей с потрескавшейся краской на прикладах. Фанера за мишенью рябилась пробоинами.

Тут был и зайчик с красным кружком в лапке, и мед­ведь, и мельница. За пять точных выстрелов по зверуш­кам меткий стрелок награждался призом •— алебастро­вой копилкой в виде кошечки.

Гвоздем программы была русалка. Не знаю, чье это было изобретение, сдается мне — самого Сычова. Распо­ложенная выше всех, она держала в руке свое сердце цвета говяжьей печени.

За пять попаданий подряд в сердце речной девы счастливцу выдавалась бутылка шампанского…

Я перепробовал все ружья. Целил во все мишени. Ма­ленькие свинцовые снаряды с сухим стуком уходили в фанеру. Ни одна из зверушек не шевельнулась.

Сычовские собутыльники хихикали. Сам он стоял сбо­ку по ту сторону стойки, равнодушно подавая мне пульки. Я злился все больше и больше.

И чтобы меня окончательно доконать, Сычов пролез под стойкой, взял из моих рук ружье, зарядил и с перво­го выстрела заставил вертеться мельницу.

Ликованию собравшихся не было границ.

Я понимал, в чем дело. Мушки были сбиты, это точно. Чтобы пристреляться, надо было время. А я был злой…

Мой предшественник не успокоился. Он попробовал по одному разу все ружья. И непременно поражал ка­кую-нибудь мишень. Смотри, мол, здесь никакого обмана нет, стрелять ты, братец, не умеешь, вот в чем дело.

Какой-то бес подтолкнул меня.

— Может быть, попробовать из своего?..— сказал я, как будто обращаясь ко всем и потянувшись к кобуре. Надо было выиграть во что бы то ни стало…

В тире наступила тишина.

— Смотри…— прохрипел Сычов. Его глаза сузились. Я выстрелил, почти не целясь. Вдребезги разлетелось русалочье сердце…

На прощание я сказал Сычову:

— Шампанское можешь взять себе.

И вышел. Уже пройдя шагов десять, мне стало стыд­но за свои последние слова. Надо было промолчать.

С этого дня Сычов перестал со мной здороваться.

После очередной анонимки (уверен, что опять дело рук Сычова) майор устроил мне головомойку и влепил строгое предупреждение. Правда, устное! Сказать по чести, я еще удивился мягкости моего начальства. Что наказание по сравнению с тем, какой урок я преподал Сычову? Я даже придумал каламбур: «Майор Мягкенький действительно бывает мягенький»..,