— Ты скажи, Зара все еще артачится? Денисов выпил рюмку и закусил помидором.

— И слышать не хочет… Но кто, Ксюша, в наши вре­мена с родителями считается?

Я смекнул: опять про библиотекаршу.

— У вас вроде на этот счет строго…

— У вас, у нас… Все перемешалось. Нынче все одним миром мазаны.

Арефа достал старинные карманные часы на цепочке и заторопился.

— Благодарствую тебе, хозяюшка. Спасибо за хлеб-соль.

— Посидел бы еще…

— Геннадию Петровичу обещался. Надо на конефер­му. Скачки на носу.

— Помешались вы с ним, вот мой сказ. Ну ты старый пенсионный хрыч, тебе делать нечего. А он что? — покачала головой Ксения Филипповна.

— Хе-хе, старый! Зара меня на десять молодых не променяет, несмотря что старше ее на двадцать годов! — засмеялся Арефа.

— Это как знать…— поднялась хозяйка провожать гостя до порога.— Молодые-то орлы! Посмотри! — кив­нула она на меня.

Арефа шутливо покачал головой:

— А кстати, мое имя в переводе на русский озна­чает — орел. В святцах указано.

Денисов ушел. Мы долго сидели молча. Каждый ду­мал о своем. Где-то пели. Пока еще стройно. Я ждал, когда Ксения Филипповна заговорит сама, хотя меня и мучило множество вопросов.

И она заговорила: 

— С Арефой мы старые друзья. С моим Игнатом пол­войны прошел.— Ксения Филипповна взглянула на порт­рет мужчины в шинели с петлицами. Такие портреты, увеличенные с маленькой фотографии с удостоверения, есть, наверное, в каждой русской семье.— На руках Арефы он и помер… После войны Арефа с молодой женой, с Зарой, приехал в Бахмачеевскую. Приехал, об Игнате рассказал. И остался тут…— Она переменила тему: — Интересуются на станице…— И посмотрела на меня.

— Чем? — невинно спросил я.

— Разным… Женат ли, выпиваешь ли…

— А кому какое дело? — вспыхнул я.— Взяток, ка­жется, не беру. И вообще без году неделя…

— Да ты не кипятись… По другому это боку идет.

— Неужели людям нечего делать, как только кости перемывать?

— Поешь, Дмитрий Александрович, больно мало ку­шал…— Она почему-то всегда называет меня по имени и отчеству.— Ты не серчай на людей. Их понимать надо… Невест — пруд пруди, а ребята отсюда разлетаются.

Я наконец понял, в чем дело. И залился краской.

— Ну раз тебе это не в охотку, говорить не буду. Только скажу: вот приехал ты, и на милицию по-другому смотреть стали. Не то что при Сычове. Говорят, потому ли, что форма у тебя другая и не участковым уполномо­ченным называешься, а инспектором.

Я рассмеялся.

— А ты не смейся. Сычов-то ходил -пасмурный какой-то в смысле одежды. Синее все. Галифе. Шинелька до полу болтается. А у тебя внешность нарядная, светлая. Мышиный цвет. Благородно…

— Теперь такая у всех работников милиции.

— Ага. Перемена, стало быть, есть. Правильно люди заметили. И еще, у Сычова на погонах звезд не было…

— Старшина. Не успел дослужиться.

Ох уж эта мне звездочка! Знала бы Ксения Филип­повна…

— Сычову бы не дали. Давно ведь за ним грешки на­блюдались. И главное— это…— Ксения Филипповна щелкнула себя по шее.— Ну и мотоцикл тебе сразу опре­делили. Новый. И цвет видный.

— Участок большой,— как бы оправдывался я.— Служба у нас становится все оперативнее…

«Выходит, только проклятому бугаю цвет моего мото­цикла не понравился»,— подумал я про себя.

Ксения Филипповна продолжала:

— Народ, он все подмечает. Самую малую крошечку. Потому как любые перемены на нем отражаются. Что ты ему ни говори, а он прежде всего дело видит. Человек каждый день ходит в магазин, каждый день хлеб ест, еще он одежду носит, в автобусе, поезде ездит… Всякую службу несет. И женится, родит себе подобных. Небось тянется туда, где лучше. Бежит с того места, где жмут его. И очень-очень много думает, прежде чем сделать что-либо… А как же иначе быть должно?

Я спросил ее, почему она не уезжает к детям. Ведь одной жить тоскливо.

Ксения Филипповна покачала головой:

— Нет, Дмитрий Александрович, не хочу я жить в городе. Асфальт не люблю. По мне самое лучшее — по земле ходить. Хоть и не разрешают врачи, а я люблю скинуть башмаки и босиком, босиком по двору шастать. Помню, девчонкой была, так без обувки до самых холо­дов бегала. По стерне. Колется, царапает, а мне все ни­почем. Еще такие колючки есть — гарбузики. Ну прямо в наказание ребятишкам созданы. Напорешься, слезы из глаз, а через минуту забываешь, скачешь, як та коза. А то, что я будто одинокая,— совсем ерунда. Я здесь каждую бабу, каждого мужика знаю, их детей и детей их детей. Все как родня. Не то что в городе! Вон у дочери насмотрелась. С соседями стенка в стенку живут десять лет, каждый день видятся, а будто даже и не знакомы. «Здравствуй — до свидания» не скажут. И считают, так как бы и надо…

Я слушал Ксению Филипповну, и перед глазами у меня стояла бабушка. Она тоже жила только для дру­гих. Ее ничто не могло сломить: ни старость, ни недуги. Потому что бабушка ничего так не ценила, как людей.

Как я жалел, что ее уже нет. Она ушла из жизни не в страшные годы разрухи, голода, под немцами, а тогда, когда было тихо и спокойно в мире. Дома все спали. Ей словно захотелось открыть дверь и выйти посмотреть на безмятежную ночь, полную звезд. Ушла и не вернулась…

Про Чаву и Ларису Ксения Филипповна так ничего и не сказала. А я почти был уверен, что разговор с Аре­фой шел именно о них.

Деликатная душа обитала в Ксении Филипповне. На­верное, чувствовала мою настороженность и натяну­тость, когда я видел библиотекаршу.

…Засыпал я в этот вечер без особых забот. Я опять ощущал, что жизнь огромна и бесконечна.

Как-то бабушка сказала, что мужчине обязательно надо, чтобы его беззаветно любила хотя бы одна женщи­на, будь то мать, сестра, жена или дочь… У меня сейчас есть такой человек. Это Алешка.

А потом?

Потом будет дорога, дорога через зеленую степь. С холма на холм… без конца, без края…

Я заснул.

И когда стали тарабанить в дверь и в окно, я не сразу понял, на каком нахожусь свете.

— Товарищ участковый! Товарищ милиционер! Митька Герасимов убийство может совершить!.. Помо­гите…

Во мне сработала армейская привычка. Я соскочил с постели, как по тревоге, и оделся в считанные секунды.

Мы бежали с пожилой женщиной, которая путалась в длинной ночной сорочке. Платок поминутно сбивался ей на плечи. Она поправляла его, забыв, однако, о том, что почти раздета.

Из ее бессвязных криков я понял: она услышала, что сосед, Дмитрий Герасимов, грозится кому-то ружьем, И пьян «до бессамочувствия». А там, в хате, дети…

Я пытался вспомнить лицо Герасимова, но перед гла­зами почему-то маячил Сычов…

И когда мы добрались до герасимовского двора, ко­торый обступили несколько станичников, я понял, почему мне в голову лез Сычов.

Это был тот самый молодой мужик, в белой майке и синих штанах до щиколоток, который частенько заха­живал в тир, к Сычову, с бутылкой.

Я увидел его в проеме освещенного окна, в той самой майке, с двустволкой наперевес.

Он стоял посреди горницы, под самой лампой, чуть-чуть покачиваясь, с сумасшедшими, застывшими гла­зами…

Перед ним, всхлипывая и причитая, закрывала кого-то собой его жена. Наверное, за ее спиной прятался ре­бенок.

Он стоял посреди горницы, под самой лампой, чуть-чуть покачиваясь, с сумасшедшими, застывшими глазами…

Это я увидел, подойдя вплотную к окну. Я чувствовал  плечом шершавую саманную стенку и лихорадочно обду­мывал, как обезоружить пьяного, находящегося в бреду горячки мужика.

Медлить было нельзя. Могло вот-вот произойти непо­правимое.

Что делать? Что делать?! От напряжения у меня сту­чало в висках.

Митька стоял как раз напротив двери. Если я ворвусь через сени, то столкнусь с ним прямо лицом к лицу. И не известно, что взбредет ему в голову. Такие люди начисто лишены самоконтроля.