Меня так и тянуло спросить: а что обо мне думают? Ведь перемывают косточки, уж это точно. Но я промол­чал. Придет время, она сама скажет. А Ксения Филип­повна продолжала:

— Послушай, что он в прошлом году сотворил. При­шла компания. Говорят, с недалекого хутора. Будто бы дитя крестить. Завалились они гурьбой в церковь, куклу в тряпки завернули. Вышел к ним отец Леонтий обряд справлять. Бабы загалдели, а мужики норовят, значит, за царские ворота прорваться, ну есть такие в церкви… Прослышали, наверное, про дорогие оклады на иконах… И что ты думаешь? Отец Леонтий так их отходил, что еле ноги унесли. Боксер, говорят, он. Правда это или нет, но мужикам досталось крепко…

Я вспомнил его перебитый нос, железное пожатие ру­ки и круглые бицепсы под идеально чистой и выглажен­ной рубашкой…

Потом пришла Ледешко. Когда она уселась на стул, так же уверенно и основательно, как при первом посеще­нии, я молча подал ей справку Крайневой о том, что та сдала свою бедовую Бабочку на заготпункт. Истица за­сопела.

— Ну и что? — спросила она, сощурив глаза.

— Как видите, корова, нанесшая вам урон, понесла тяжкое наказание,— усмехнулся я.

Но старуха была настроена сурово.

— Нехай понесла. Но я-то все равно в накладе…

— Товарищ Ледешко, вы ввели меня в заблужде­ние.— Я медленно раскрыл ящик стола, невзначай до­стал чистый лист бумаги. Старуха тревожно заерзала на стуле.— Пастух Денисов показал, что и увечья-то не бы­ло. Так, пустяковая царапина.

Бумажка действовала на Ледешко магически. Прием не очень честный, но что мне оставалось делать? Поразмыслив, она сердито бросила:

— Давай назад заявление. И уже в дверях сказала:

— Это Крайниха назло мне сдала свою телку…

Я был рад, когда она ушла. Что-то неприятное оста­лось в душе.

Нас учили: в любом случае сохранять спокойствие и быть справедливым. И еще — беспредельно объектив­ным. Кто мне эти две женщины? Никто. Но почему-то приятно было вспомнить бабу Веру. Ее мягкий, южный говор, спокойную рассудительность. Не то что Ледешко, какая-то скрипучая, въедливая.

Я поймал себя на мысли: случись разбирать между ними дело посерьезней, смог ли я быть объективным? Наверное, нет.

Когда я уже садился на мотоцикл, чтобы ехать в Краснопартизанск, подошел Коля Катаев. И словно смахнул с сердца что-то тоскливое, оставленное Ле­дешко.

Комсорг ласково провел по боку «Урала» рукой. У него были сильные, темные от въевшегося в кожу ма­шинного масла руки, руки человека, имеющего дело с техникой.

— Отличная у тебя механика. Сила! Хорошо бегает. Он сказал это будто о живом существе.

— Неплохо,— подтвердил я.

— Як тебе вот зачем — в двух словах, не задержу. Говорят, ты гитарой балуешься?

Нет, в деревне не укроешься нипочем. Я действитель­но привез с собой гитару. И когда по вечерам иной раз становится особенно одиноко, легонько напеваю, подыг­рывая себе на ней…

— Надеюсь, никто не жалуется?

— Жалуются.

— Кто?

— Девчата…— Он подмигнул.

— Учту.— Я щелкнул зажиганием.

— Ты уж уважь их.

— Сказал, учту.

— Вот и ладно. Значит, договорились. Сегодня вечер­ком — в клуб.— Он поглядел на меня.— При другом на­ряде, конечно.

— С гитарой, что ли?

— Шибко ты догадливый…

— А девчата как же? Жалуются ведь…

— Жалуются, что тихо поешь.— Коля рассмеялся.— Давай выходи на народ. Выручай! Понимаешь, Чава у нас солист, Но, говорят, заболел…

— Ты смеешься, что ли? — искренне обиделся я. Ничего себе, скажут, участковый: от быков бегает, пе­сенки под гитару распевает…

— А что тут смешного?

— Как-никак власть.

— Я тоже власть. Комсомольская. И гопака и рус­скую отплясываю за милую душу. Что я! Нассонов по большим праздникам в хоре поет. Раньше никак не мог­ли хор собрать. А после председателя потянулись брига­диры, а за ними и другие колхозники. Так что, видишь, тебе есть с кого пример брать… Ты же не Сычов.

— И не уговаривай.— Я завел мотор.

Николай пожал плечами: смотри, мол, сам. И пошел от меня, не оглядываясь. А спина такая ссутуленная. Обиделся.

Я здорово мучился. В армии и в школе милиции я пел. Но там я был рядовой. А удобно ли офицеру по­явиться перед зрителями с гитарой? Хватит того, что за глаза меня называют тореадором.

Но чем больше я размышлял над предложением Ка­таева, тем больше сомнений вкрадывалось в душу.

И мне вдруг вспомнился Колонный зал Дома Союзов. Я впервые ходил по огромному фойе, полному света, ков­ров и люстр. Нас, молоденьких курсантов, привезли на встречу с композиторами.

Конферансье объявил: «Композитор Экимян». Это имя было знакомо. Мы исполняли в строю его «Марш отважных». И тут вышел… комиссар. Борька Михайлов ткнул меня в бок. Я тоже чуть рот не раскрыл от удивле­ния. Да, композитор Экимян тогда еще был работником милиции, занимал пост замначальника Московского об­ластного управления внутренних дел.

После этого вечера я увлекся сочинительством. И еще под впечатлением песен Окуджавы и Высоцкого. Но в отличие от них со стихами у меня дело шло совсем плохо. И я избрал в качестве своей жертвы Есенина.

Борька Михайлов, который терпеть не мог, чтобы его кто-нибудь в чем-нибудь опередил, стал сам сочинять песни.

В один прекрасный день ему подсунули записку: «Пе­рестань подражать этому бездарному композитору Д. А. Кичатову. Искренние доброжелатели».

Мое увлечение как рукой сняло. И я перестал терзать стихи Есенина, моего любимого поэта. И если выходил петь, то только чужие песни на чужие слова…

Так что к тому времени, когда надо было отправлять­ся в клуб, я все-таки решился — была не была.

…Я получше нагладил брюки от своего гражданского костюма, белую рубашку в бледно-синюю полоску (Москва, магазин «Синтетика» на Калининском проспек­те), надраил черные полуботинки и зашагал в клуб с ги­тарой на плече.

Первый, кого я увидел, был Сычов. Он сидел на сту­пеньке железной лесенки, ведущей на верхотуру, в аппа­ратную, и курил самокрутку. Он посмотрел на меня и слегка покачал головой: вырядился, мол, фраер, да еще с гитарой.

В душе я давно уже плюнул на его настороженные, выискивающие взгляды. И прошел мимо, холодно кивнув на приветствие.

Ларисе я понравился. Это было видно сразу. И дру­гим девчатам тоже. Они сразу зашушукались и все кида­ли на меня взгляды, как им казалось, исподтишка.

— Я же говорил — придет наш инспектор! — обрадо­вался Коля Катаев.

Значит, этот вопрос обсуждался. И серьезно.

— И я была уверена,— сказала Лариса. Интересно, что она думает обо мне? Догадывается ли, что я пришел из-за нее? По ее виду можно было предпо­лагать, что догадывается. А может быть, мне это показа­лось?

Но она как будто искренне обрадовалась, что я буду петь есенинскую «Не жалею, не зову, не плачу…».

— Есенин — это хорошо,— одобрил Коля.— Заду­шевно…

До концерта оставалось еще много времени. Сначала колхозники должны были прослушать лекцию.

Лекция обещала быть интересной. Нассонов уговорил приехать к нам известного ученого из Москвы, академи­ка, отдыхающего в районе. Здесь этот ученый родился, вырос, и теперь его в отпуск тянуло на родину, посидеть с удочкой на берегу Маныча, где он, наверное, еще паца­ном пропадал летом целыми днями, как многие станич­ные ребятишки…

Геннадий Петрович послал за прославленным земля­ком своего шофера и обзвонил всех соседских председа­телей, которые прикатили разодетые и важные.

В зале было полным-полно народу. Все проходы за­ставили стульями, скамейками, даже кое-кто, боясь остаться без места, пришел со своей табуреткой.

Чтобы как-то отвлечься и унять волнение, охватившее меня перед предстоящим выступлением, я протиснулся в зал. Сесть мне не удалось, и я вместе со многими колхоз­никами, для которых также не хватило места, подпирал плечом стену.

Стояла страшная духота. Женщины обмахивались платочками, мужчины поминутно отирали с лица пот. Все напряженно ждали, когда появится академик.