– Что?

– Какую форму примет безумие.

– Вот сука – жизнь, – вздохнула кассирша, покачав головой и посмотрев на меня.

– Тогда ей тоже сюда вход воспрещен, – заметил я, кивая на табличку с перечеркнутой собакой.

Перед выходом из магазина я проглотил таблетку, чтобы избежать лишних вопросов со стороны пса. Не успев придумать, чем ее запивать, я услышал настырный звонок мобильника.

Это была Люси. Столько всякого свалилось на меня в последнее время, что я даже забыл, как давно мы не виделись, и не замечал, как соскучился по ней, пока не увидел высветившийся на экранчике телефона номер.

Судьба, подумал я. Я никак не мог собраться с духом, чтобы позвонить ей насчет Пучка, – и вот она позвонила сама.

– Приветствую!

– Привет. – Голос ее дрожал, и она старалась говорить нарочито беззаботным тоном. – Дэвид, я…

– Что?

Странно, никто не звал меня Дэвидом, даже родители. Для всех я был Дэйвом, даже в бизнесе, и я никогда не считал унизительным такое сокращение имени. На мгновение мне показалось, что она говорит о ком-то другом и, судя по тону, готова сообщить какие-то неприятные новости. Однако Дэвид – это, по всей видимости, был я и никто другой.

– Дэвид, нам нужно поговорить.

– Насчет Чартерстауна?

– Отчасти и о нем, – ответила она.

Судя по голосу, настроение у нее было подавленное, однако непохоже, что она сообщила о моих «делах» в полицию. Вы же помните, я считал, что это непременно расстроило бы ее – необходимость донести на меня.

– Мне тоже надо с тобой поговорить, – бросился я навстречу. – Я хотел попросить тебя кое о чем. – Я заметил, что Пучок высовывает голову за угол, натягивая поводок, отчего автоматическая дверь аптеки распахивается, словно по команде «сезам, откройся!» – Когда мы можем встретиться?

– Когда пожелаешь, – сказала Люси. – Ты будешь с Пучком?

– Думаю, лучше встретиться с глазу на глаз.

Таблетки не возымели немедленного эффекта. Во всяком случае, пес по пути домой стал еще болтливее.

Насчет Пучка одно можно сказать со стопроцентной уверенностью: его интересует жизнь во всех ее проявлениях. Его увлекает все происходящее вокруг, хотя он ни на чем особенно не сосредоточивается.

Так, пока Пучок торчал на улице перед аптекой, ему стала ясна причина, по которой его не впускали в аптеку.

– Я начинаю думать, что отношения между собаками и людьми не настолько взаимны, как я предполагал, – задумчиво произнес он.

– И отчего же, по-твоему, собак не пускают в аптеку?

– Наверное, чтобы люди могли сделать им сюрприз. Купить неожиданный, но приятный подарок, – заявил он, тычась любопытным носом в пакет, куда я бросил таблетки.

– Считается, что собаки – распространители инфекций.

– Ни разу в жизни, – сказал пес, – не слышал ничего более оскорбительного.

– Мы награждаем собак призами за их верность и мужество.

– Полная опека, – резюмировал пес. – Мы жертвы самого бесцеремонного овеществления и потребительского отношения в вездесущей системе гуманархии.

Надо принять еще порцию таблеток, а то что-то пес стал сыпать неизвестными терминами.

– Ты что, проглотил словарь? – спросил я, пока мы добирались до машины.

– Всего лишь немного развлекся им в минуты скуки, – отозвался пес, как-то подозрительно притихнув.

Когда мы вернулись домой, я стал искать свой «Оксфордский толковый». Он оказался на полу, с пожеванной обложкой, сохранившей остатки гордого названия: «фордс толовы сварь», теперь уже в сокращенном, собачьем издании.

Мы с Люси договорились посидеть в каком-нибудь недорогом барчике. Она предложила кафе с видом на море, но я уже устал от моря, от его утомительного блеска, от этих изменчивых лучей, пресмыкающихся по водной глади, и прочего, и прочего. С меня было достаточно воспоминаний о предыдущей встрече, поэтому я решил попробовать сменить декорации: местом нашей встречи стало заведение, дизайном интерьера напоминавшее станцию техобслуживания, здесь можно было попробовать картофельные клинья и получить за 6 фунтов и 23 пенса «карри клаб», состоявший из «чикен буна», двух пинт пива и паппадама.

Пса я оставил дома, к его невыразимой досаде.

– И что я буду делать в твое отсутствие? – брюзжал он, морща лоб так, что шерсть на загривке встала дыбом.

– Как насчет того, чтобы поспать? – предложил я.

– Спать? – переспросил пес. – Ну конечно! – завопил он. – Какая честь, сэр, ваша щедрость не знает границ. Вы меня просто облагодетельствовали. – Затем, скосив глаза в сторону, уточнил: – Диван подойдет?

– Поскольку ты сжевал его почти до основания, можешь заодно и покрыть своей шерстью.

Да, с Линдси ему никогда не ужиться.

Люси сидела у окна, на спину ей падал свет – такую картину я застал в момент своего появления.

Я не видел ее вот уже два месяца, и, конечно, за это время она изменилась – пусть чуть-чуть, но уже достаточно заметно: в ушах появились серьги, которых я прежде не видел, она потягивала из бокала «шпритцер». Теперь, со стороны, уже не выступая в роли секретарши, она казалась такой красивой и неприступной, в то же время, излучая вокруг себя сияние доброты и расположения. А я подползал к ней, как змея из травы, чувствуя себя недостойным такой компании.

Неловко улыбаясь, я поставил перед ней пакет.

– Ты ушла, не дав нам возможности преподнести тебе на прощание «корпоративный подарок».

В пакете был плеер для лазерных дисков, парфюмерия, шоколад и открытка, подписанная мной и ребятами. Довольно сентиментальный жест – я поставил на ней и отпечаток лапы Пучка, хотя удалось мне это лишь после продолжительной дискуссии: зачем же я так настаивал всегда, что лапы должны быть чистыми, а теперь мажу их чернильной подушечкой.

Люси была тронута. Во всяком случае, мне так показалось.

– Прости, я поступила эгоистично, думала только о себе, – сказала она, прикоснувшись к пакету, но не открывая. – Передай от меня ребятам спасибо.

Я посмотрел ей в глаза:

– Я знаю, почему ты ушла.

Люси опустила глаза:

– Мне очень жаль. Прости.

– Это я должен просить прощения, – сказал я. – Нелегко жить с нечистой совестью. Но я ничего не мог поделать, так сложились обстоятельства. Жизнь – не всегда то, что мы для себя выбираем.

– Не всегда, но иногда, – ответила она. – Если ты хочешь чего-то, надо попросить.

В музыкальный автомат зарядили пластинку с песней какого-то рэппера, который рассказывал о том, как клево быть эгоистом. Порок отныне возведен в степень достоинства, уродство стало прекрасным, испорченность означает превосходство.

– Я чувствую себя так, словно сделал что-то непоправимо гадкое, – признался я.

– Никогда не поздно повернуть, – заметила она.

– Иногда бывает поздно. Я переступил границу. Зашел слишком далеко.

– Ну, ты же не убил никого.

«Теперь я в этом не уверен», – чуть не сказал я, но воздержался.

– Хотел попросить тебя кое о чем, – заговорил я, но поперхнулся и сделал вид, что коктейль попал не в то горло.

– Что бы это ни было, я на все согласна, – улыбнулась она.

– Но ты еще не знаешь, что я хочу попросить.

– Ты же не попросишь у меня ничего такого, в чем я буду вынуждена отказать. Я тебя знаю.

– Дело в том, – запнулся я, – что это свяжет нас двоих самым серьезным образом, причем на долгое время. И я не уверен, не внесет ли это в твою жизнь дополнительных неудобств.

В самом деле, кто захочет связываться с преступником? Полстраны, если верить песне рэппера, но речь идет не о позере с пистолетом и брильянтиками в ушах, а о самом настоящем преступнике, который, правда, не имеет дела с гангстерами и сутенерами, но грабит доверчивых старых леди. Ему просто больше по душе их общество.

– Проси, – сказала Люси тоном замерзшего на остановке пассажира, ждущего появления автобуса, опаздывающего на час.

– Мне нужно, чтобы ты присмотрела за Пучком, – сказал я. – Причем на время. Возможно, на долгое время.