Я не рискнул напрямую спросить ее об отношениях с Джимом, отчего-то это показалось мне совершенно бестактным. И, хоть она загнала меня в тупик расспросами о Линдси, я не собирался отвечать ей тем же.

Люси рассмеялась.

– Подозреваю, что речь идет о моих двухлетних курсах. На самом деле не знаю. Мне везде хорошо.

– И вы не чувствуете необходимости стремиться к совершенству? Неужели вам не хочется чего-то большего?

– Чего же? – задорно поинтересовалась она.

– Более высокого, например. Того, что еще не испытывали в жизни, однако догадываетесь, что это на самом деле существует, хотим мы этого или не хотим. – Теперь была моя очередь изводить ее, и я так же дружественно пихнул ее локтем. Вообще-то, тут не было ничего двусмысленного, мы просто по-приятельски подпихивали друг друга локтями, гуляя рука об руку в лесу. Ведь ничего предосудительного нет и не может быть в том, что мужчина и женщина дружески перепихиваются локтями на прогулке, не правда ли?

– А отчего вы не сдали эти экзамены еще в школе? – спросил я, снова забрасывая палку, за которой немедленно устремился Пучок.

– Ах, даже не знаю, я… – Она в этот миг потеряла нить беседы, наблюдая за траекторией полета моего метательного снаряда.

Я догадывался, что она сейчас чувствует. Это было великолепное зрелище – дугообразная парабола, соединяющаяся с прямым броском собаки. Пучок отвлек меня, на миг заставив забыть об остальном, и я отдался этому мгновению, как капля воды морскому прибою, став лишь частью ритма природы – полет палки, бросок собаки, возвращение.

Затем ритм сломался. Палка была упущена, Пучок не успел поймать ее на лету, и она воткнулась в землю под углом в сорок пять градусов, точно миниатюрная противокавалерийская пика.

Развевая алым флагом языка, пес в мгновение ока налетел на нее.

– Осторожней!

В его возрасте собаки проявляют кошачью гибкость, но не всегда можно предотвратить то, что неминуемо. Так что Пучок попытался увернуться, но жуткий разгон, который он набрал в погоне за палкой, нес его вперед. Он успел поставить передние лапы за палкой, но задние подвели его. Палка вонзилась ему в пах, так что он ушел в «бочку», кувыркаясь в воздухе с пронзительным визгом истребителя, упавшего в пике.

Мы тут же бросились на помощь. Пес валялся на земле, стеная от боли.

– Я умираю! – вопил он. – Такой боли никому на свете не вытерпеть, она никогда не кончится, никогда!

– Перекатись-ка на другой бок, посмотрим, что у тебя там, – сказала, присаживаясь рядом, Люси.

– Там ужасная рана, – пес стыдливо отвернул морду в сторону.

– Ничего, разберемся. Давай-ка посмотрим на твою рану.

– Но это же… пах, как вы не понимаете?

– Разве ты не доверяешь людям? – удивился я. – Ведь люди лечат собак, тебе ли не знать об этом.

В конце концов, он поддался на наши уговоры и, продолжая скулить и жалобно повизгивать, перекатился на спину. Оказалось, что у него всего лишь содрана кожа, правда, выглядело это не слишком привлекательно.

– Ничего, все обойдется, – сказала Люси, разглядывая поврежденное место.

– Похороните меня в этом ошейнике, который для меня купили, – простонал Пучок.

– Хоронить тебя не придется.

Он положил лапу на мою руку.

– Вспоминайте обо мне, когда услышите, как ветер шелестит в кронах деревьев, – глаза его затуманились слезой. – Я уже слабею.

Я выдернул палку из травы.

– Проклятая дубина! – И отшвырнул ее с глаз долой.

– Сейчас принесу! – вскинулся Пучок, немедленно пускаясь за «беглянкой».

– Ты же ранен, – напомнил я ему по возвращении.

– Ну и что? – пожал он плечами. – Это же мой долг.

– Так. Только больше не надо таких выкрутасов, в будущем.

– Выкрутасы? – пес подскочил и чуть не сбил меня с ног. – Где они? Я с ними расправлюсь!

На этом наш серьезный разговор с Люси был закончен. Остальную часть дня мы провели, шатаясь по лесу с единственной целью – отдохнуть и развлечься. Мы болтали обо всяких пустяках – о нудных людях, которых показывали по телевизору, о нудных политиках, о нудных клиентах, приходивших в контору.

К вечеру мы забрались на пару часов в паб у реки.

Я смахнул псу остатки чипсов, рассыпанных по скамейке, пока Люси стояла у берега, наблюдая за утками.

– Ты проглатываешь еду, даже не успев распробовать, – сказал я, смотря, как пес уничтожает чипсы.

– Я распробовал. Лучше всего такие чипсы сочетаются с имбирным пудингом.

– Откуда ты знаешь, что такое имбирный пудинг?

– Ну вы же угощали меня в прошлый четверг! – напомнил он мне таким тоном, словно опасался за мое душевное здоровье.

– Так это уже неделю назад!

– Да, но с тех пор я наслаждаюсь им ежедневно, – сказал пес. – Им все еще пахнет из мусорного ведра, и я чувствую его в запахе пота на моих лапах. Но кроме того, существует же еще идея пудинга, его душа. Так что, однажды попробовав кусочек чего-нибудь, сохраняешь это при себе навсегда.

– Стало быть, попробовав кусочек пудинга шесть дней назад, ты наслаждаешься им до сих пор? – Я и угостил-то его тонким ломтиком.

– А как же, – оживленно закивал он. – Разве у людей не так?

– Нет. Я просто ем и все.

– О-о, – покрутил головой пес, видимо в глубине души смущенный таким пренебрежительным отношением к пище. – Вам стоит добавлять к еде какие-нибудь приправы.

Интересно, подумалось мне. Ведь внешне все выглядит как раз наоборот – собаки заглатывают еду, а люди, напротив, смакуют, устраивают из этого целый культ. Но вот, оказывается, собаки куда большие гурманы, поскольку неделями способны наслаждаться вкусом продукта, который им случилось отведать.

Над рекой медленно сгущались сумерки, высокие деревья молитвенно тянули ветви навстречу последним солнечным лучам. Это было нечто такое, чего я раньше никогда не замечал. Обычно я видел, что становится темно, не более. Я не замечал этих радующих глаз, чарующих оттенков перехода из одного состояния в другое. Мой мир, можно сказать, был по преимуществу черно-белым, каким считают зрение животных, собак например. Где-то мне доводилось читать, что собаки и кошки видят мир черно-белым. Или, может быть, это все-таки не так?

– Обними меня, – вдруг попросил Пучок.

Я исполнил его пожелание. Люси стояла неподалеку, и мне захотелось обнять ее тоже – благо вторая рука оставалась свободной. Но я знал, что не смогу этого сделать. Новые отношения завязываются обманчиво просто лишь потому, что еще не было времени, чтобы усложнить их и запутать. Год-другой – и в них наступает такая путаница, что нелегко понять, что вообще происходит.

– Ты только посмотри, какая вода, – попытался я привлечь внимание пса к этому прекрасному виду. – Как она освещена закатом.

Люси, услышав мои слова, обернулась.

– Вы любите поэзию? – спросила она.

– Да, конечно, – отозвался я.

– А читали «Заставу» Теда Хьюза?

– Только самое начало.

– Ужасно, не правда ли? Просто жуть!!!

– Да, – ответил я, заглядывая ей в глаза. – В самом деле, отвратительно.

Остаток летнего дня запутался в кронах деревьев, медленно и неотвратимо стекая за горизонт. В такой вечер не может быть ничего романтичнее, чем разговаривать с девушкой о поэзии на скамейке возле реки. Какое счастье.

Тут я понял, что влюбляюсь не то в собаку, не то в Люси, такое на меня напало лирическое настроение. Полюбить кого-нибудь – значит измениться, стать другим, это похоже на соединение кислорода с водородом, когда в результате получается совершенно новое вещество – вода. И я стал чувствовать, что здесь, сейчас, рядом с Пучком и Люси, превращаюсь в нечто новое, причем едва успевая постичь, как это происходит.

– Едем сегодня к Линдси? – поинтересовался пес, пока мы дожидались Люси, которая понесла тарелки в паб.

– Вряд ли. Что мы там забыли? В этом месяце я ей не по вкусу, не тот аромат.

Пес (или мне это всего лишь показалось?) облегченно вздохнул.

– Что такое аромат месяца? – неожиданно полюбопытствовал он. – Я бы хотел это попробовать.