Все же я принялся думать о том гусе, которого мы зажарили на сухих серебристых сучьях в нашей пустыне. Ра подержал каждую ветку в Своей руке и передал ей Свой жар. Если бы я умер в тех песках, я мог бы усохнуть, как мои кости, но никогда бы столько не горел. Тогда как каждое из этих деревьев дало бы пламя выше своего роста. При этих мыслях я представил себе весь тот огонь, что жил в этом лесе, и вновь почувствовал себя городом, через который идут воины.
К вечеру я окончательно выбрался из болот и пересек первую гряду на моем пути, с которой мне открылась местность, какой я никогда раньше не видел. Впереди не было ничего, кроме гор, покрытых лесами. Земли, простиравшиеся передо мной, были столь же не похожи на Египет, как лицо сирийца с его густой бородой отличается от наших гладких щек; вид этого чужого края сдавил мне грудь, исторгнув из нее вздох. Мне не верилось, что я так одинок. На протяжении двух дней мне не встретился ни один караван, идущий в любом направлении, было очевидно, что торговцы не осмеливаются выходить на дорогу, и каждая деревня, которую я проезжал, была пуста. В каком же страхе перед нашим войском они жили!
На следующий день я многое узнал, так как выехал на то место в горах, откуда до Мегиддо можно было добраться тремя путями, что напомнило мне голос моего Фараона, рассказывавшего мне о Тутмосе Третьем. Ибо Он был Царем, пришедшим со Своими войсками к этой самой развилке лишь для того, чтобы узнать, что может добраться до Мегиддо двумя дорогами — длинным северным путем через Зефти [45] или открытым южным путем через Таанак [46]. Между ними был также проход Мегиддо, но он шел через перевал Кармель, к самым воротам города — путь опасный и узкий. „Лошадям придется идти одной за другой, — говорили Его военачальники, — а воину за воином. Наши передовые отряды будут сражаться с неприятелем на другой стороне хребта, а замыкающие все еще будут здесь". Я так долго размышлял о природе этих чужих деревьев и лесов, что, вероятно, оказался среди отголосков слов этих давно умерших военачальников Тутмоса Третьего, ибо знал, что изберу тот путь, которым пошел Тутмос. „Я пойду вперед во главе Своих войск, — сказал Тутмос, — и проложу дорогу следами Собственных ног", — и Он провел основные силы Своего войска через этот проход до того, как Цари Кадеша и Мегиддо были готовы Его встретить, поскольку считали, что Он изберет длинную южную дорогу через Таанак.
Теперь мне предстояло отправиться через проход самому. Если бы я не знал, что через него уже прошло войско, я бы отступил. Холмы были крутыми, а деревья вздымались так же высоко, как колонны Храма в Карнаке. Поэтому в этом лесу было прохладно и непривычно. Дорога все время поднималась вверх, и с одной ее стороны холм нависал высоко вверху, а с другой обрывался так круто, что я видел под ногами верхушки деревьев, и они представлялись не такими, как я ожидал, а мягкими на вид, как подушки. Я ощущал дурноту, и меня тянуло упасть на них — столь властной была душа этих деревьев, звавших меня к себе вниз (а я даже не знал имен их духов!). Я провел в таком лесу всего одно утро, а уже ощущал, что прожил в нем не меньше половины лет своей жизни в Египте, и пока я ехал через этот лес, страх пребывал в моем сердце, не покидая его ни на одно мгновение. Нигде в этом лесу не ощущалась близость солнца. Вместо бледного золота пустыни все вокруг было зеленым, и даже небо в тех местах, где я мог его видеть, по сравнению с голубизной нашего неба над Нилом казалось мне белей. Какими коварными были духи этого леса. Лошади не прекращали ржать, жалуясь друг другу.
Затем мы добрались до той части дороги, где с одной стороны холм резко обрывался вниз, а с другой круто вздымался вверх. Наконец-то я смог увидеть солнце. Мы поднялись над деревьями. Дорога стала такой узкой, что я начал сомневаться — смогу ли протащить по ней колесницу. С одной стороны была каменная стена, а с другой — пропасть, и лошади отказывались двигаться дальше. Мне пришлось отпрячь My, которая была ближе к обрыву, и привязать ее уздечку к хвосту Та, чтобы My могла идти за ним. Колесницу я толкал сам. Так мы продвигались — шаг за шагом, и внешнее колесо повозки, случалось, зависало над пропастью. Находясь сзади, я всей тяжестью наваливался на тот ее край, который был ближе к стене. Можете быть уверены, в ужасе я изрыгал проклятья всякий раз, когда дорогу перегораживал камень и мне приходилось перетаскивать через него колесницу. Еще до того, как мы прошли эту часть дороги, я понял, почему Тутмос Третий был великим Царем.
Да, это было трудно. Ни разу, если мне позволено будет сказать, не вспомнил я о той, другой стене в Месте Истины, где мы взбирались к гробнице Усермаатра, да я и не хотел, чтобы ко мне вернулись эти воспоминания, хотя я был уверен, что страх, в котором я пребывал на протяжении этого путешествия, страх настолько сильный, что он заставил меня думать о себе как о другом человеке, и человеке слабом — так вот, этот страх проистекал из моего презренного молчания, когда Он схватил меня за волосы. Как бы то ни было, к тому времени, как лошади и я выбрались из этого места и вышли на возвышенность, с которой я мог смотреть вперед, я был жалким, обливающимся потом колесничим. Ниже дорога расширялась, и там, на холме, вдали, по ту сторону долины, за зелеными лесами и вспаханными полями, лежал город Мегиддо. Я увидел его сквозь гряду гор, похожих на зубчатую крепостную стену.
Тутмос Третий спустился с этого перевала по проходу, и вступил в сражение, и захватил колесницы с золотом и серебром, и оставил лучших воинов противника „распяленными, как рыба" — так сказал Рамсес. Тутмос захватил тысячи голов скота, две тысячи лошадей и много золота и серебра. Услыхав о такой добыче, я предположил, что Мегиддо должен выглядеть богатым, с дворцами из белого камня, как наш Мемфис, с золотыми храмами или, наконец, деревянными особняками, раскрашенными в самые яркие цвета. Однако на следующий день, когда я подъехал ближе, он оказался всего лишь бедным, грязным на вид городом. Возможно, он впал в бедность с тех пор, как был взят Тутмосом. Все равно Мегиддо был крепостью, первым сирийским укреплением, какое я когда-либо видел, построенным, в отличие от наших, не квадратом и не с прямыми каменными стенами. Эти заграждения из грубого камня поднимались вверх и опускались вниз вместе с землей, стены следовали за холмами. Через каждые несколько сотен шагов стояла высокая башня, так что было невозможно атаковать ворота Мегиддо и не подвергнуться обстрелу сотни лучников. Гиблое место. Пришлось бы размышлять о том, как взять город измором. Я начал понимать доводы Аменхерхепишефа.
В тот день, однако, ворота были открыты, и торговля на рынке шла бойко. Я не въехал в город. В этом не было нужды. Царь Кадета не стал бы прятать свое войско за стенами Мегиддо, раз в город можно было свободно войти и осмотреться. Так что я знал, что Властителя этой страны с его людьми здесь нет. Кроме того, через несколько дней Усермаатра должен был дойти до Мегиддо, хотя и более легкой дорогой, и Он сможет задать вопросы, на которые получит нужные ответы, тогда как один покрытый грязью воин на разбитой повозке, запряженной двумя неприглядными лошадьми, скорее подвергся бы пыткам сам, чем вытянул хоть какую-то правду из этих чужих языков. Поэтому я объехал стены города, что заняло много времени, так как тропинки были грязными, а сам город был велик, но потом на другой стороне я обнаружил дорогу, о которой мне говорили в Газе. Эту дорогу легко было узнать, поскольку она была вымощена камнем и по обеим сторонам обсажена дубовыми деревьями — царская дорога, ведущая из Мегиддо прямо на север, но моя повозка была на ней единственной.
Я быстро понял почему. Мощеная часть закончилась на другой стороне первого же холма, и я оказался на проезжей дороге, которая, должно быть, славилась своими ямами. Вскоре поля исчезли, и меня обступил лес, лошадей и меня самого снова охватил страх. Мы находились на дороге, ведущей прямо в Тир, но она не была прямой. Она извивалась, как змея, и даже сворачивала назад, петляя, чтобы взобраться на более высокие холмы. В сумерках приближающегося к концу дня я снова задумался обо всем, что мне говорили об этой дороге и разбойниках, промышлявших на ней. Еще до того, как я выехал из Газы, я наслушался историй о том, как они нападали на караваны и каждого торговца, не знавшего их достаточно хорошо, чтобы заплатить выкуп, продавали в рабство. Обычно торговец умел писать, и поэтому он получал работу писца — ценный раб! Затем разбойники оставляли себе лошадей и распродавали товар. Грабителей было так много, что мужчинам из Мегиддо хватало работы. Они всегда могли наняться вооруженными охранниками каравана.
