Однажды мне показалось, что пришла Хатфертити или, поскольку палатка, скорее всего, стояла на земле, принадлежавшей нашей семье, возможно, она бродила по садам и остановилась, чтобы заглянуть внутрь. Я точно уловил ее запах. Это наверняка была Хатфертити; она всхлипнула разок, будто наконец поверила в кончину своего сына, и немедленно ушла.
Как-то в эти первые несколько дней они сделали надрез в боку моего живота острым тонким ножом — я знаю, насколько острым, так как даже с помощью тех немногих чувств, которыми еще располагали мои Останки, ощущение остроты прошло сквозь меня, как плуг, разрезающий землю, только еще острее, точно я был змеей, разрезанной надвое колесом колесницы, а затем принялись за самое подробное обследование. Это трудно описать, поскольку боли не было никакой, однако в те часы я был готов сравнить внутреннее пространство моего туловища с зарослями в роще: одно за другим деревья извлекались из земли, их корни будоражили вены камней, их листья шелестели. Мне чудились города, течение несло их вниз по Нилу, как плавучие острова. Однако, когда работа была сделана, у меня появилось ощущение, что я стал больше, словно мои чувства обретались теперь в большем пространстве. Происходило ли это потому, что мои легкие поместили в один сосуд, а содержимое живота — в другой? Пусть мои органы, будучи распределены по разным местам, плавали в различных жидкостях и настойках, все же они пребывали вокруг меня, составляя некое подобие сельской общины. Конечно, их верность мне будет утрачена. Завернутые и вложенные в канопы, они смогут поднести своему Богу то, что знали о моей жизни.
Меня занимали размышления о том, что эти Боги узнают обо мне, когда мои органы попадут в Их сосуды. Кебехсенуф поселится в моей печени и узнает обо всех тех днях, когда все ее соки были исполнены храбрости; также Кебехсенуф узнает и о тех часах, когда печень, как и я, пребывала в тумане долгого страха. Простой пример — моя печень, но более пригодный для рассмотрения, чем мои легкие. Ибо при всем том, что они знали о моих страстях, останутся ли они преданными мне, переместившись в сосуд шакала Дуамутефа, и когда будут жить во владениях этого пожирателя падали? Я не знал этого. По крайней мере до тех пор, пока мои органы оставались не завернутыми и таким образом до некоторой степени продолжали принадлежать мне, я мог понять, каким образом, как только их забальзамируют и поместят в соответствующие сосуды, я их утрачу. При том что сейчас части моего тела были разложены по разным столам в этой палатке, среди нас все еще сохранялось чувство семьи — сосуд моего опустевшего мертвого тела был удобно окружен старыми островками предпринимавшихся усилий, всех их — мои легкие, печень, желудок, большие и малые кишки — связывали одни и те же воспоминания о моей жизни (пусть даже каждый придерживался собственных и яростно пристрастных точек зрения — в конечном счете моя жизнь должна была представляться весьма и весьма по-разному моей печени и моему сердцу). Так что эта палатка для бальзамирования отнюдь не была такой, как я ожидал, нет-нет, вовсе ничего похожего на кровавую скотобойню вроде прилавка мясника, а скорее напоминала кухню с большим количеством трав. Действительно, здешние запахи вызывали длительные полеты фантазии, сходные с теми, что случаются в лавке, где торгуют пряностями. Достаточно представить головокружительные ощущения в моем носу, когда свободная полость моего тела (гораздо более пустая, чем чрево женщины, которая только что родила) была омыта, умиротворена и умащена возбуждающими притираниями, вычищена, сдобрена перцем, травами и оставлена в состоянии равновесия всех этих составляющих, через которые не мог просочиться и намек на телесное тление. Они промыли окровавленную полость пальмовым вином и предоставили воспоминания о моей плоти брожению. Они набивали внутрь специи, перцы и редкие шалфеи, растущие на известняковых почвах Запада; затем наступил черед листьев тимьяна и пчелиного меда, собранного с тимьяна; апельсиновое масло втирали в полость груди, а масло лимона бальзамировало внутренность таза, освобождая его от стойкого запаха кишок. Щепки кедра, крепкая жасминовая настойка, кусочки веточек дерева, источающего мирру, — я слышал крики разламываемых растений более отчетливо, чем звуки человеческих голосов. Мирра даже издала присущий ей звук рожка. Сильнейшим благовонием (столь же сильным в царстве трав, как глас Фараона) была мирра, вложенная в раскрытую раковину моего тела. Затем последовали листья корицы, ее корень и кора, призванные смягчить мирру. Подобны редким порошкам, добавляемым к сладкому мясу при фаршировке голубя, были эти поразительные благовония, которые они вкладывали в меня. От их красоты у меня кружилась голова. Закончив, бальзамировщики зашили длинный разрез в боку моего тела, и мне показалось, что я возношусь сквозь высокие пределы лихорадки, и что-то из моих воспоминаний, опьяненное этими порождениями земли, закружилось в танце, и старейшие из моих друзей стали молодыми, тогда как дети моих любовниц состарились. Я был как царская лодка, поднятая в воздух молениями редкостного Верховного Жреца.
Очищенный, начиненный и крепко стянутый, я был помещен в раствор крупной соли — той, что высушивает мясо, превращая его в камень, — и лежал там под грузом, удерживавшим меня на дне. Медленно, на протяжении бесконечных протекших затем дней, когда воды моего тела были таким образом преданы жажде соли (припавшей к моей плоти, подобно каравану, прибывшему в оазис), всем влагам, с их неутолимым желанием растворить мою мякоть, пришлось навсегда покинуть мои члены. Опущенный в эту соль, я стал твердым, как кора дерева, затем как горная порода, и почувствовал, как последнее из того, что осталось от меня, уходит, чтобы воссоединиться с моим Ка, моей Ба и моей устрашающей Хаибит. И раковина моего тела вошла в камень возрастом в десять тысяч лет. И притом, что я уже ничего не мог обонять (не более чем камень способен воспринимать запах), отвердевшая плоть моего тела стала похожа, однако, на одну из тех витых ракушек, что, выброшенные морем на берег, все еще хранят рокот волн, слышный, когда подносишь их к уху. Я стал чем-то вроде этого рокота, ибо был близок к тому, чтобы слышать древние голоса, проносящиеся над песками — если теперь я не мог обонять, то, во всяком случае, мог слышать — и точно дельфин, чьи уши, говорят, могут улавливать эхо с другого конца моря, так и я погрузился в соленую влагу, и мое тело уходило все дальше и дальше. Подобно камню, окутываемому туманом, прогреваемому солнцем и впитывающему запах моря на берегу, входил я в эту немую вселенную, где частью получаемого нами дара была способность слышать истории, которые всякий ветерок рассказывает каждому камню.
И все же, даже притом что меня несло по этим путям с Мени (его лакированный покров был влажен от моего дыхания — так близко я прижимал его к себе), я, наверное, пошевельнулся во сне или переместился в пространстве в скитаниях сна, ибо случилось так, что два облака встретились. Могло ли соприкосновение этих облаков покачнуть мой сон? Я почувствовал, как с каждым вздохом мое тело нисходит в гроб мумии, да, погружается в него, будто ее твердая оболочка была всего лишь мягкой, податливой землей, да, я вливался в покров мумии, и моя память и Мени снова стали одно. Еще раз я почувствовал священнодействия бальзамировщиков и пережил часы, когда они смывали соль с моего отвердевшего тела жидкостью из сосуда с составом не менее чем из десяти благовоний. «О, благоухающая душа Великого Бога, — нараспев говорили они, — Твой аромат столь прекрасен, что лицо Твое никогда не изменится и не исчезнет». Слов я не слышал, но их звуки были знакомы мне давно, я понимал, что говорится, и мне не нужно было принюхиваться к мази, которую они втирапи мне в кожу и умащали ею мои ноги, укладывали мою спину в священное масло и золотили ногти на моих руках и ногах. Они наложили специальные пелены мне на голову, повязку Нехеба на лоб, а Хатхор — на лицо; повязка Тота легла мне на уши и была скреплена у рта; ее край закрыл мне подбородок и заднюю сторону шеи; двадцать два отрезка ткани были наложены на правую сторону моего лица, и двадцать два — на левую. Они вознесли молитвы о том, чтобы я мог видеть и слышать в Царстве Мертвых, они натерли мои икры и бедра маслом черного камня и священным маслом. Пальцы на моих ногах были обернуты в полотно, на каждом кусочке которого был изображен шакал, а мои руки были завернуты в другое полотно с изображениями Исиды, Хепи, Ра и Имсета. Меня омыли водной настойкой камеди. Оборачивая, они укладывали амулеты, фигурки из бирюзы и золота, серебра и ляпис-лазури, хрусталя и сердолика; один из моих пальцев с позолоченным ногтем проскользнул в кольцо, брелок которого содержал смесь из тридцати шести капель [7] — по одной каждой из составляющих бальзамирования. Затем они наложили цветы растения анхам, потом полотнища и скатанные полотна, узкие полоски, длиннее, чем царская лодка, и сложенные полотна, чтобы заполнить все мои полости. Вместе с Мени я вдыхал запах бальзамической смолы, которая должна была припечатать полотна к моим каменным порам. Я слышал звуки молитв и чувствовал легкое дыхание художников, разрисовывавших мой саркофаг, они пели друг для друга в жаркой палатке под проходящим над ней солнцем. И пришел день, когда наконец я узнал звук камней мостовой, по которым с грохотом волокли повозку со мной и всем тяжким грузом погребального саркофага к гробнице, где меня должны были похоронить в нескольких гробах, и мне были слышны тихие всхлипывания женщин, такие же нежные, как отдаленные крики чаек, и возглашения жреца: «Вот идет Бог Хор со Своим Ка». Гроб ударился о ступени усыпальницы. Затем прошло несколько часов — часов ли? — церемонии, которую я не мог ни слышать, ни обонять; ничего, кроме звона сосудов с едой, стука небольших орудий и звука жидкостей, выливаемых на пол, но все это отдавалось в моей каменной сути, словно глухой рев подземной реки, что низвергается водопадом в пещерах, а затем на мою голову пал камень, после чего послышался скрежет цепей, но на самом деле это резцом [8] касались моего лица. Потом я ощутил, как некая огромная сила разжимает мои каменные челюсти, и множество слов влилось в мой рот. Я услыхал рев вод моего зачатия и надрывающие сердце рыдания — мои собственные? Я не знал. Реки воздуха подкатили ко мне, подобно новой жизни — и забытое первое мгновение смерти нахлынуло и ушло так же быстро. Затем родился мой Ка, иными словами, я родился вновь, и сколько времени прошло — день, год или время, за которое не могли умереть десять Царей? Но я восстал и снова был собой, существовал отдельно от Мени и его несчастного тела в гробу.
