«Я никак не могу согласиться с твоим мнением, моя внучка, и хотел бы заметить, что не изложил пока всех причин, которые у нее для этого были. То наказание, что представляется тебе ничтожным, было тем не менее столь болезненным для Медового-Шарика, что изменило всю ее жизнь и удвоило ее вес. Когда Усермаатра вынул Свой короткий нож, схватил ее за ногу — почему, как мне кажется, она и сопротивлялась столь отчаянно, когда я сделал то же, — и единым взмахом лезвия отделил ее палец, затем Он вернул ей маленький окровавленный обрубок, размером в половину червя.
Говорили, что она закричала и убежала — она мне это подтвердила, но она также выдержала его семьдесят дней в соляном растворе, забальзамировала и хранила в маленькой золотой коробочке, по форме напоминавшей саркофаг. Это поступок женщины, ценящей себя чрезвычайно высоко, но следует понять, что для ее семейства она была не просто маленькой царицей, но Царицей. Ее мать часто говорила: „За Нефертари следует Маатхерут". Разумеется, на самом деле этого никогда не было, но в глазах ее семьи все обстояло именно так. Поэтому оскорбление, нанесенное ее ноге, поколебало Небеса. Так ей это представлялось, и, чтобы привлечь к себе духов, она принялась в огромных количествах есть сало редких тварей: лебедей, больших змей и домашних кабанов».
«И все-таки я снова спрошу: из-за потери одного пальца она пожертвовала своей стройностью?» — настаивала моя мать.
«Она часто говорила, — ответил мой прадед, — что сделала это, подчиняясь воле Маат. Обретя немалые силы благодаря заботам о своем утраченном пальчике, теперь она была обязана носить их в себе. Больший дом — за большее богатство. Так она объяснила мне происшедшую в ней перемену, но я бы сказал, что она чувствовала себя очень уязвимой. Это не пустяк — сойти по царским ступеням от Первой Избранницы среди маленьких цариц до положения женщины, имя которой Он произносил дважды в году. Думаю, что, подобно мумии, ей приходилось прикрывать себя тройной оболочкой гробов.
Кроме того, она навлекла большое бесчестье на свою семью. Она рассказала мне, что в Саисе среди благородных семейств о ее потере ходило столько слухов, что одной из ее сестер, сосватанной за знатного молодого человека, совершенно неожиданно пришло сообщение о том, что тот решил войти женихом в другое семейство. Медовый-Шарик вздохнула, говоря: „Они с тем же успехом могли бы похоронить меня в овечьей шкуре".
И вот в те дни она заговорила о том, что могло бы явиться ее новым унижением. Она не знала, будет ли приглашена на Великие Собрания. Не понимаю, отчего те вечера носили столь царское название, однако у Усермаатра была привычка раз в году устраивать в Своем Дворце небольшое развлечение для нескольких маленьких цариц, во всяком случае в той его части, которую мы называли Маленьким Дворцом. Он даже приглашал некоторых приближенных из Фив. Как проходили те вечера, я знал, поскольку посещал их, будучи Главнокомандующим: ничего особенного — маленький пир, певцы и танцоры. Но для избранных маленьких цариц это была редкая возможность выйти за пределы Садов.
Поскольку за последние два года Великих Собраний не устраивалось, предстоящее стало поводом для надежд на веселье. У многих маленьких цариц были надежды. Были они и у Медового-Шарика. Она даже произнесла несколько небольших заговоров, хотя дым был слишком густым, как она мне сказала, а ее мысли слишком рассеянными. Самые сильные из подвластных ей духов не появлялись, когда она призывала их. Она сказала, что ее никогда не пригласят. „Не знаю — хочу ли я там быть", — с горечью добавила она Я, разумеется, ей не поверил. Для нее это значило слишком много. Последний раз, три года назад, все еще стройная, все еще обладающая всеми своими пальчиками, она была первой из десяти маленьких цариц, представленных Нефертари, и Царица указала ей на место рядом с Собой. Нефертари даже сделала замечание о голосе Маатхерут: „Говорят, твое горло столь сладостно, что побуждает к пению других", — заметила Царица. Я поразился этим словам, но Медовый-Шарик вспоминала тот вечер с удовольствием.
Теперь же, когда мы узнали, кто будет приглашен в этом году, я знал, что ее сердцу нанесен тяжелый удар. „Пустяк, — сказала она, — но боль немалая". Я почувствовал, что она по-настоящему горюет. В этом году, с приближением Празднества Празднеств, которое должно было ознаменовать Тридцать Пятый Год Его Правления (а кто из нас не знал, что у каждого он останется воспоминанием о величайшем празднике в его жизни), для некоторых маленьких цариц, и среди них Медовому-Шарику, безусловно, в первую очередь было необходимо получить приглашение на Великое Собрание, чтобы удостовериться, что их не обойдут на Празднестве Празднеств.
Надо сказать, что ее страхи пропустить это гораздо более значительное событие были не лишены оснований. Большинство маленьких цариц смогут каждый день покидать Сады Уединенных и общаться со знатью в только что отстроенном Зале Царя Унаса — или во Дворе Великих — редкая возможность для меленькой царицы пригласить своих родителей в Фивы. Однако все это зависело от того, была ли она матерью Его детей. Его сыновья и дочери должны были присутствовать и видеть своего Отца в Его Божественной Славе. Соответственно, поскольку таких маленьких детей было очень много, любая маленькая царица, не родившая Ему ребенка, никак не могла быть уверена, что ее пригласят. Следовательно, дорогу к такому приглашению могли открыть лишь Великие Собрания. Уныние Медового-Шарика было глубоким.
Думаю, что столь сильная боль была вызвана неудачей ее магии. Наша близость росла, и она вела себя скромней и уже не всегда стремилась показать свои возможности; собственно, бывали ночи, когда она оставалась моей сестрой и говорила о небольших обидах и маленьких огорчениях. И часто с ее губ срывалось старое выражение, которое можно было услышать в Фивах, в отношении людей, живущих в Дельте: „Те, кто населяют болота, пребывают в неведении". Значение этих слов было настолько самоочевидным, что я ни разу не усомнился в их правильности: жить в болоте — означало быть постоянно мокрым, облепленным насекомыми и слабым от жары. Все там росло слишком легко. Отсутствовало равновесие Маат. Человек существовал в каком-то оцепенении и ничего не сознавал.
„Это верно, — сказала Медовый-Шарик, — верно, но только не в отношении тех, о ком так сказать нельзя". И она стала рассказывать мне, как ее семья, на протяжении двадцати поколений жившая в городе Саисе, имела достаточно гордости, чтобы превозмочь оцепенение тех болотных краев. „Наше неизменное желание, — говорила она, — сохранять равновесие в противостоянии тем соседям, которые пребывают в неведении". После этого мне приходилось выслушивать ее размышления о глубине Нила и звездах в небесной вышине, о Богах в глубоких водах речных русел и Богах отмелей, о предостережениях звезд, глаза которых никогда не закрывались, и звезд мерцающих. Как она досадовала, что я не знал даже месяца своего рождения. При этом она разворачивала папирусы и показывала карты, по которым, зная час своего рождения, можно было вычислить время собственной смерти. „Сколько ты проживешь?" — спросил я ее, и она ответила: „Много лет. У меня длинная жизнь. — Затем она вздохнула и сказала: — Но я лишусь большего, чем мой маленький пальчик, и очень скоро. Так говорят звезды". — Вздох ее был тяжек.
Даже после того, как прошли Великие Собрания, и я смог заверить ее, что это не было значительным событием, и ни Царица Нефертари, ни Царица Маатхорнефрура на нем не присутствовали, настроение Медового-Шарика не улучшилось. Поскольку Оазис и Меретсегер рассказывали о прошедшем празднике как исполненном света и воодушевления, говорили, что им были оказаны всяческие знаки внимания, Медовый-Шарик сказала: „Сесуси не ценит меня, потому что я родом из Саиса". Причиной столь мрачного настроения было то, что в течение последних нескольких дней, дабы уравновесить безразличие к себе Усермаатра, она много сил отдавала магии, но из этого мало что получалось. Каждую ночь она исполняла ритуал Сворачивания-головы-Усермаатра, выкрикивая имена Богов, имевших большую силу, и голос ее дрожал от возбуждения. Однако на следующий день на ее лице проступали красноречивые следы усталости от всех ее бесплодных усилий.
