Увы! К мольбам Тамар глухи и небо, и земля. Навеки закрылись для нее врата радости. Как недолговечно было счастье. И как скоро иссяк сладкий напиток любви.
Тамар клянет тот злосчастный день, когда она танцевала в ресторане фокстрот; проклинает Анули, которая внушила ей отрезать косы. Это Анули повела ее к парикмахеру. Будь трижды проклят тот вечер, вечер разлуки с Тарашем! Лучше бы умереть ей, чем ослушаться Тараша. Зачем ей институт или стриженые волосы? Не будь всего этого, возможно, Тараш не погиб бы. Уже никогда не будет Тамар танцевать фокстрот!
Она изгнала из своего сердца всякое веселье. Никогда больше не острижет она волос, пусть косы отрастут и будут символом ее вечного траура.
Тамар опускается на колени перед дубом, как это делала ее суеверная кормилица, и плачет, и целует след Тараша Эмхвари, исчезнувшего с лица холодной, безрадостной земли.
Ах, вот и тот дуб, который Тараш называл дубом Додоны! Вместо беленьких, радостно охорашивающихся горлиц мрачные стаи черных голубей завладели деревом, копошатся на голых ветвях. И новая печаль охватывает Тамар.
Черные голуби!..
Тараш говорил ей в тот день о дубе Додоны и о черных голубях. Но Тамар занимали тогда другие мысли. Как жалеет она теперь, что не слушала его внимательнее.
Где это слыхано — черные голуби?
И показалось Тамар: сама судьба послала ей этих голубей как предвестников новых, еще более тяжких испытаний.
ПИСЬМА ИЗ МАХВШСКОЙ БАШНИ
Эти письма мне продал Джокиа в апреле 1932 года. Заметив, что я сильно заинтересовался ими, он поспешил сказать, что ему предлагали за них большие деньги.
В конце концов он выклянчил у меня двести рублей. Разумеется, я не стал бы так щедро вознаграждать Джокиа, но он сообщил мне совершенно неожиданное известие, и это решило дело. Оказывается, Тараш Эмхвари каким-то чудом остался в живых.
Когда я услышал это, у меня словно гора свалилась с плеч.
Ведь давно высказана мысль, что пока человек жив, он имеет возможность исправиться.
По этому поводу мне вспоминается одна история.
Весьма своенравный и деспотичный грузинский феодал тонул в Куре.
— Барин тонет, спасайте! — взывал к крестьянам его управляющий.
— Ничего, ничего, — ответил ему старый крестьянин, — нельзя перечить воле барина, пусть купается, как его душе угодно…
Часть публикуемых ниже писем написана на французском, часть на грузинском и часть на немецком языках.
«Каролине Шервашидpзе в Зугдиди.
Верхняя Сванетия, Башня Махвша рода Лапариани
1931 г. 25 октября.
Дорогая фрау Каролина!
Как раз в те дни, когда я получил ваше письмо, посланное с Лукайя, на меня обрушилось несчастье: в один влосчастный вечер я убил Джамлета Тарба.
Мы бежали из Окуми, и с тех пор я не слезаю с седла. Седло кладу себе под голову и ночью.
Поэтому не удивляйтесь плохой бумаге и тому, что пишу карандашом. Скорее надо удивляться, что у меня еще сохранился карандаш.
Возможно, вы, как и другие, считаете меня покойником. Это было бы не удивительно. Разве не говорил я вам в Тбилиси о своей близкой смерти и о том, что уже при жизни чувствую себя мертвецом? Во всяком случае, не проговоритесь никому, что я жив, хотя думаю, что мое отсутствие вряд ли кем-нибудь замечено. Мне стало известно, что меня, моего молочного брата и мужа моей кормилицы считают погибшими.
Ну и очень хорошо. Тарба успокоятся; озлобление, вызванное кровопролитием, смягчится, ибо, как известно, ничто и никто не может противиться власти времени.
Что до меня, то я не вижу большой разницы в том или ином исходе этой кровавой вражды.
Здесь, на земле, меня не прельщала мирская суета. С одинаковой грустью бродил я как по шумным проспектам Парижа, Берлина или Лондона, так и среди развалин Помпеи и Мессины, и под обвалившимися сводами Вардзии и Зарзмы. Всякую тьму, даже самую густую, всегда сопровождает свет, хотя бы самый слабый.
И небо меня тоже мало привлекает. Я представляю его себе чем-то очень однообразным. Если по ошибке рока я вдруг окажусь в раю, то не сомневаюсь, что в обществе, состоящем из одних праведников, буду погибать от скуки.
Теперь о вашем милом письме.
Мне очень нравится, что ваши беседы и письма всегда окрашены легким юмором. Вы правы, дорогая, тысячу раз правы! Вряд ли я где-нибудь буду чувствовать себя на своем месте.
Привычная грусть одолевает меня и тут, в Махвшской башне.
Глядите, какие встряски устраивает время от времени коварная судьба! Давно ли я мирно жил в Зугдиди, так близко от вас, в чудесные лунные ночи наслаждался, слушая вашу игру.
Луна сияет и здесь, но пианино здесь никто еще не видел; ни пианино, ни патефона. По пути сюда я услышал рев охрипшего граммофона в Хаиши, до которого уже доведена новая сванская дорога. Еще несколько месяцев, и можно не сомневаться, что эта дорога продвинет до Махвшской башни и патефон, и телефон, и электричество.
В Лунные ночи мы с Арзаканом сидим у входа в башню, попиваем водку и слушаем песни, которые поет молодежь.
Вот и сейчас, когда я пишу это письмо, в нижнем этаже башни собрались молодые парни и девушки, и до меня доносится мелодичный перезвон чонгури, полный печали, точно он оплакивает бесполезно протекшие века.
Если меня здесь убьют и кто-нибудь похоронит меня здесь же, я завещаю: пусть хоронят под этот перезвон. Ни с чем не сравнимы звуки сванской чонгури!
Как много скорби заключено в сердце этого простого, выдолбленного человеком дерева. Кто знает, может быть, под грубыми сванскими пальцами, перебирающими струны, плачет родная сестра вон той сосны, что стоит на самых высоких вершинах Кавкасиони, на грани тьмы и света…
Ведь недаром греки считали, что в Сванетии кончается земля. Поэтому я поначалу хотел озаглавить эти письма, как «Письма с края света».
Ваш Т. Э.».
«Махвшская башня,
25 ноября.
Поздравьте меня с чудесным избавлением. Недавно во время охоты со мной приключилось нечто поразительное. Я чуть не отправился на тот свет, и, говоря по правде, по своей вине (если только я виноват в том, что стал невыносим для окружающих).
А причиной всему было то, что я нарушил законы охоты. Вам, женщинам, этого не понять. Охота способна накалить мужчину до такого азарта, что не удивительно, если совершишь даже братоубийство.
Лишь только я увидел вожака стада или, как его называют сванские охотники, «око стада», я забыл все на свете.
Не удержавшись, я подбил вожака, и с высоты трехсот метров он рухнул в пропасть. Это так взбесило одного из охотников (к тому же сильно разозленного мною накануне), что он тут же выстрелил в меня. Но я находился слишком далеко, пуля пролетела у самого моего виска. Покачнувшись на выступе, я полетел вниз. К счастью (или наоборот), обрыв был засыпан снегом, и я скользил до самого низу.
До меня доносились выстрелы охотников, но я ее мог им дать знать о себе: не было больше патронов. Часть их я извел накануне, охотясь на глухарей, остальные потерял при падении.
Напрасно я кричал и свистел, никто не отзывался. Я потерял направление и не знал, в какую сторону идти.
Прошел ущелье и оказался на незнакомых высотах.
Безмолвие окружало меня. Снег и безмолвие.
Вершины гор и ледники, казалось, стояли на страже тишины.
Ни на небе, ни на земле — ни малейшего признака жизни. Точно остановился пульс вселенной, точно безмолвие наполнило ее до самых краев. И лишь один я остался в живых, выброшенный на этот окаменевший берег…
Иду, иду…
Едва заметно для глаза меняется облик природы. Открылись горы цвета коршуна и взъерошенная, черная щетина сосняков. Умирает день, сброшенный в пропасть. Вдруг слышу, где-то жалобно кричит глухарь.
Останавливаюсь затаив дыхание. Прислушиваюсь, и снова торопливо иду туда, откуда ветерок доносит этот крик. Снова останавливаюсь, слышу биение моего сердца.
