Арзакан сидел в ресторане «Одиши».

Смеркалось. Электрические лампочки тускло мерцали. В полумраке Арзакан с трудом различал лица сидевших за столами. Звон стаканов и тихая беседа нарушали тишину. Слышна была грузинская, мегрельская, абхазская, сванская речь.

Оттуда, где говорили на сванском языке, доносился громкий гортанпый говор. Какой-то долговязый верзила раскатисто смеялся, и этот хохот выражал такую шумную радость, что невольно раздражал пригорюнившегося Арзакана.

О болезни Тамар Арзакан услышал в Окуми случайно. Оседлав в полночь коня, прискакал в Зугдиди. Кинулся сначала к Дзабули, затем прокрался в шервашидзевскую усадьбу. Но нашел чулан Лукайя на замке.

И вот теперь он сидит здесь печальный и пьет стакан за стаканом, надеясь вином залить горе.

У Дзабули он смог выведать лишь то, что Тамар, потеряв крест, подаренный матерью, заболела от горя. Дзабули говорила нехотя. И Арзакан не стал расспрашивать, опасаясь вызвать в ней ревнивые подозрения.

И вот он сидел и пил.

Вино казалось невкусным, но он все же пил.

Подумал, что следовало бы написать Тамар. Пусть ответит, что случилось с ней.

Вынув блокнот и карандаш, набросал несколько слов, едва разбирая в потемках написанное.

Поднял голову.

В слабом свете тусклых лампочек увидел: кто-то подошел к нему. Узнал официанта.

Испугался, как бы тот не прочел письмо. Встревоженный, спросил:

— Почему так темно, товарищ?

— Заводы еще не кончили работать. Энергии едва хватает на них, — объяснил официант.

Арзакан вернулся к письму. Писал с увлечением и, когда без утайки поведал бумаге самое сокровенное, чего не доверил бы никому из близких, то стало легче.

Автор сознательно не приводит здесь письмо Арзакана, потому что оно было написано на ломаном грузинском языке.

Арзакан еще не решил, с кем послать письмо. Не знал даже, пошлет ли его вообще, но все же продолжал свою исповедь.

«Судьба наказала меня, — писал он, — заставив полюбить княжескую дочь.

Что общего у меня с княжной, с девушкой, которая в наше время еще верит в силу креста и икон? Но, видно, любовь и впрямь слепа. И любовь к тебе ослепила меня.

Я до сих пор не подозревал, что можно полюбить врага и что любовь может стать безумием.

Что же касается креста, то не горюй, он у меня, и если пятнадцатого августа мы поедем в Тбилиси, то я сам передам его тебе».

И многое в таком же роде писал еще Арзакан своими неуклюжими словами.

И уверяю тебя, читатель, это письмо было так же трогательно и прекрасно, как послание юноши Рамина к иранке Вис или как если бы Ромео написал Джульетте.

Муки любви может в равной степени испытывать каждый, но искусство передать пережитое — вот в чем трудность.

Было бы неправильно, если б я помог Арзакану написать это письмо, потому что никто не поверил бы тогда в его искренность. Наносить же на бумагу то, что лежит за гранью искренности, — совершенно тщетная и ложная забота.

Письмо еще не было окончено, когда свет прибавился. В ресторане сразу стало шумнее.

За дальним столом сидел старик, одетый в чоху, и играл на чонгури. Тихим, очень тихим голосом старец пел, а несколько подвыпивших парней так же тихо подпевали ему.

Взгляд Арзакана остановился на пораженном волчанкой лице человека карликового роста. Оно показалось ему знакомым. Красное, как перец, лицо приветливо улыбалось. Арзакан отвел глаза; опустив голову, стал сосредоточенно читать написанное. И хотя письмо не нравилось ему, все же он сложил его и положил на стол.

И только он поднял голову, как заметил, что человек с волчанкой, пошатываясь, направляется к нему. Арзакан нахмурил брови. Но тот продолжал идти прямо на него.

Мучительная мысль: где он мог видеть этого человека? — сверлила его мозг. Никак не удавалось припомнить, хотя лицо было очень знакомо.

— Прошу прощения, батоно (от этого «батоно» Арзакана передернуло), — с трудом выговорил пьяный и присел на край стула.

Арзакан стал внимательно рассматривать его преждевременно сморщившееся лицо с низким, покатым лбом; от носа и до самого виска разлилось красновато-бурое пятно. Карлик бессмысленно смеялся, показывая белые и острые, как у крысы, зубы.

— Виноват… Не припомню, где мы с вами познакомились, — сказал Арзакан, убирая со стола письмо.

— Не помните? В самом деле не помните? — говорит человек с волчанкой на лице и снова смеется, показывая белые крысиные зубы.

Арзакан отрицательно покачал головой.

— В самом деле не помните? Арзакан терял терпение:

— Нет, не помню! Что вам нужно?

— Да как же так не помните? Ведь я готовил для вас парик, парик нищего, когда вы отправлялись ловить бандитов.

— А-а… Сихарулидзе! — воскликнул Арзакан, и лицо его посветлело. Он припомнил сухумского парикмахера, который загримировал его под старого нищего-ворожея. Это было накануне ареста ачандарских бандитов.

— С тех пор мы с вами не встречались. Интересно, чем все это кончилось тогда? Переловили вы разбойников?

Арзакана рассмешило, что парикмахер интересуется событиями двухлетней давности.

Сдержав улыбку, он утвердительно кивнул головой и потребовал стакан для собеседника.

Пьяный парикмахер взял стакан с вином, продолжая расспрашивать Арзакана, как ему удалось выловить ачандарских разбойников.

Арзакан стал нехотя рассказывать:

— ГПУ в течение трех лет преследовало их. Житья не стало в районе от этих негодяев! Около сорока милиционеров потеряли мы за то время. Три раза окружали их, ставили на окрестных холмах пулеметы, но разбойники всякий раз ускользали из окружения.

Много толков носилось в народе об их атамане. Говорили, будто он заговорен и потому никакая пуля его не берет.

Старуха, дававшая нам сведения об этих разбойниках, сообщила, что они скрываются в доме пономаря ачандарской церкви.

Однажды атаману приснился дурной сон, и он потребовал, чтобы к нему привели ворожея.

Я тотчас же поехал в Гудаута. Долго разыскивал искусного парикмахера, который мог бы загримировать меня как следует. Наконец я пришел к вам…

Арзакан отпил вина и снова наполнил стакан собеседника.

— А потом, потом?

— Потом с отрядом милиционеров, загримированный, я отправился в Ачандар, устроил засаду и расставил пулеметы вокруг дома, в котором скрывался атаман.

В полночь старуха повела меня на гору.

Атаман не спал. По-видимому, сновидение сильно напугало его.

Он принял меня за ворожея. Растянувшись на тахте, стал подробно рассказывать сон.

«Твой сон означает, что тебе не избежать смерти», — сказал я и выстрелил ему прямо в лицо.

Пока успели очухаться двое его товарищей, спавшие в соседней комнате, подоспели наши молодцы; мы их связали, — заключил Арзакан.

Он взялся было за стакан, но вдруг его осенила новая мысль.

Схватил письмо к Тамар, изорвал его, бросил клочки бумаги в пепельницу и затем поджег их.

— А сейчас что вы намерены делать? — спросил парикмахер.

— Сейчас мне предстоит такое же дело. Надо будет опять изготовить для меня парик. Но там, куда я отправлюсь, меня знают хорошо, поэтому я должен так загримироваться, чтобы никто меня не разоблачил, — дело очень опасное.

— Приходите завтра в мастерскую. Я вам такой изготовлю грим, что сам дьявол вас не узнает.

— Завтра я уезжаю, идем сейчас.

Человек с волчанкой на лице колебался, он еще не кончил пить.

Новая затея сразу зажгла Арзакана.

Теперь он был рад, что судьба или случай свели его с этим обезображенным человеком.

Он знал, что в шервашидзевской семье, за исключением Херипса, все суеверны: священник, Тамар, Каролина. Если к тому же возвратился Лукайя, будет совсем хорошо.

Распив еще одну бутылку, они направились в парикмахерскую.

Дул теплый ветер и моросил приятный летний дождик. Но прокравшемуся в шервашидзевский двор «ворожею» — Арзакану Звамбая было душно, жарко, противно от накладных волос. Борода — длинная и желтая, как у Лукайя. Сверху лохмотья, в руках длинный посох. Уверенно направился он к дому Шервашидзе. В окне Тамар виднелся свет. Из-под овина с лаем выскочили собаки.