И когда, поставив человека на человека, зрячий стал на верхнего одиннадцатого, вдруг первый, тот, который стоял на земле, не пожелал держать на себе тяжесть одиннадцати душ, нарочно свалился, и рухнула вся живая лестница.

Промахнулся зрячий, не успел схватить диковинную птицу, улетела она».

— К чему этот сказ, Лукайя?

— Так, про себя сказываю, шуригэ.

Вдруг небо, преобразившись, изменилось в цвете. Еще гуще почернела повисшая на севере мрачная туча. Безмолвно лежал Тараш и смотрел, как в изумруд неба и моря незаметно вливались темные краски.

Куда пропало море?

Моря уже не было.

И вспомнились Тарашу слова Апокалипсиса: «И миновала прежняя земля, и моря уже нет».

Пиршество уже началось, когда вошел Тараш в сепа. Перед тем он уговорился с Лукайя, что тот войдет вместе с ним и сядет рядом. Однако, обернувшись, он не увидел старика.

Тараш занял место между Тамар и Каролиной. По левую сторону Тамар сидела Дзабули, рядом с Дзабули — Арзакан.

Увидев Тараша Эмхвари, многие вскочили с мест. Чежиа только поднял брови и покосился на него неприязненным взглядом.

Тамадой восседал сам Гвандж Апакидзе. Его уста источали мед.

— Из него мог бы выйти настоящий трибун, если бы он вовремя позаботился об этом, — шепнул Каролине Тараш. — Подобный тип дипломата и оратора восходит еще к временам колхидского царя Маласа.

В самом деле, Гвандж Апакидзе ораторствовал с редким искусством, проявляя много такта и учтивости.

Шардин Алшибая по поручению тамады резал телячью ляжку. Делал он это с явным неудовольствием и вообще был сильно не в духе. (Так случалось с ним всякий раз, когда его не выбирали тамадой.)

Арзакан развлекал и угощал Дзабули.

Тамар была грустна, улыбалась через силу. Она мало ела, еще меньше говорила.

Тараш приметил: если маленькие, совсем маленькие усики и легкий пушок на щеках Тамар становятся более заметными, значит, она чем-то расстроена.

Он обвел глазами женщин.

Несколько поодаль от Тараша сидела дочь Маршаниа, белокурая красавица. Она напоминала Тарашу лучезарных итальянских мадонн, только синева ее глаз была несколько отлична от того лазурного сияния, которое исходит из глаз женщин Ломбардии.

В конце стола он заприметил миловидную мегрелку с высокой грудью, узкими глазами и округлыми плечами.

Среди прислуживающей молодежи блистали три девушки. Они были одеты очень просто. Старшая из них, с миндалевидными глазами, положила правую руку на плечо подруги. Эта рука не носила следов ухода, но она была не менее прекрасна, чем у мадонн Джотто и Рафаэля.

Нежное лицо ее полногрудой подруги слегка портили веснушки.

У почетного места, за тамадой, стояла младшая дочь Гванджа Апакидзе, Зесна, с кувшинчиком красного вина. Лицо ее имело желтоватый оттенок (что нередко встречается в субтропических странах), подбородок слегка раздвоен. Она напоминала плодородную кахетинскую осень, когда созревает виноград и с шумным бульканьем льется из чанов сладкий и густой сок.

В конце стола суетились еще четыре девушки. По общей всем им стройности, широкому разрезу глаз и изогнутым бровям нетрудно было догадаться об их родстве. У самой высокой на лбу и на щеках были родинки, придававшие ей особую прелесть.

— Они похожи на ангелов с фресок Убиси, — заметил Тараш.

Каролина тотчас же осведомилась, кто они. Девушки были из рода Кардава. Но больше, чем девушки, Тараша поразили юноши.

Не отрываясь, он смотрел на одного из них, семнадцатилетнего мегрела исключительно красивой наружности.

— Не правда ли, настоящий Иосиф Прекрасный? — спросил Тараш Каролину.

Юноша проворно сновал вокруг стола, исполняя приказания тамады, с учтивостью откликаясь на малейший знак стариков.

Заткнув за пояс полы чохи, он носился как серна; каждое движение было исполнено легкости и грации. Он был одет в архалук цвета иволги и синюю чоху. Кинжал, украшенный слоновой костью, почти касался его колена.

Каролина тоже обратила на него внимание и в шутку прозвала его «мальчиком Мурильо», хотя он имел абхазское имя.

Рядом с «мальчиком Мурильо» суетился широкоплечий парень с высокой шеей. Тамада звал его Джвебе.

От быстрых движений густые, светлые кудри Джвебе шаловливо прыгали на широком лбу. Несмотря на богатырское сложение и длинные ноги, лицо у него было совсем детское: большие удивленные голубые глаза, круглый подбородок, пухловатые губы.

На Джвебе чоха мышиного цвета, под ней архалук цвета айвы. Ворот, как видно, тесен для его крепкой шеи: несколько застежек лопнуло. (Возможно, что архалук он у кого-то призанял ради праздника).

Шашлыки разносил высокий мужчина с затылком бугая и широченными плечами, которые распирали его поношенную чоху. Седые волосы, падавшие на глаза, черные усы, борода цвета золы. Его лицо дышало такой кротостью, что даже враг с обнаженной саблей остановился бы перед ним в умиленье.

Каролина засмеялась, когда услышала, что этого великана зовут уменьшительным Хуту. И еще больше удивилась она, узнав, что степенный Хуту был рыболовом. По ее мнению, это опровергало теорию, согласно которой профессия накладывает на человека свой явственный отпечаток.

Она обратила внимание Тараша на сидевшего в конце стола тракториста. Коренастый, дубово-кряжистый мужчина с загорелым лицом и черными, как смоль, волосами. На открытом, чистом лбу изогнутые черные брови, как два лука Горгасала. При каждом тосте он вскакивал с места.

На нем была простая зеленая блуза. Его на редкость крепкое телосложение бросалось в глаза. Энергичный подбородок и челюсти выдавали могучего карталинца. Тбилисские трактористы звали его Сандро.

— Я вечно буду жалеть, что не стал художником, — говорил Каролине Тараш Эмхвари, — Будь я художником я не замедлил бы перенести эти лица на полотно. Уверяю вас, грузинские типы из альбомов Гагарина, Шевалье де Гамба и католических миссионеров потускнели бы перед ними.

По приказанию тамады Сандро запел протяжное кахетинское «Мравалжамиер».

Человек двадцать гостей подтягивали ему, а остальные с увлечением слушали. Голоса отдавались в сепа такими раскатами, точно гудел стоголосый хор в грузинском соборе, заставленном для усиления резонанса порожними винными амфорами.

Затем абхазцы затянули свою удивительную, задушевную песню о раненом. И только они умолкли, как мегрелы запели на высоких, патетических и торжественных нотах «Кейсрули».

«Далай, далай, воины…» — пели тбилисские гости.

— Я замечаю у вас, — говорила Каролина, — полное отсутствие различий в сословном типе. Везде в Европе, за исключением Италии, сословная разница ярко запечатлена в физическом облике населения.

— На это еще два века тому назад обратил внимание Арканджело Ламберти, путешествовавший по Грузии, — отозвался Тараш. — Впрочем, я бы не сказал, что рафинированная красота говорит о здоровье нации…

— Вам не мешало бы освежить свою утонченную старую породу более грубой молодой кровью, — ответила ему на это Каролина. Она отпила вина и, держа стакан в руке, так пристально посмотрела на Тараша, точно впервые увидела его.

Тамар плохо понимала по-немецки, в особенности быструю речь. Она заметила, что беседа на иностранном языке производит на гостей неприятное впечатление. Поэтому поспешила извиниться за Каролину и Тараша:

— Каролина не знает ни грузинского, ни абхазского, и Тараш вынужден говорить с ней по-немецки.

Тамада, продолжая возглашать тосты, перешел с бокалов на чайные стаканы, потом на чаши. Затем стали обносить ковшами, а еще позже — бычьими рогами. Когда и они были осушены, «мальчик Мурильо» принес громадный черный турий рог.

Второй такой же держала Зесна, дочь Гванджа Апакидзе. «Мальчик Мурильо» поднес рог Чежиа.

Чежиа избегал пить. Но тамада настаивал, говоря, что первый рог надо выпить за «духа очага» Аренбы Арлана. Чежиа был в затруднении, не зная, как отказаться. Он чувствовал, что Аренба наблюдает за ходом пиршества с особым вниманием.