Выручил его сам Арлан, мало веривший как в тосты, так и в «духов очага». Он обратился к тамаде с просьбой освободить Чежиа от обязанности осушить рог,
Тамада с неудовольствием уступил.
Арзакан еще не пил из рога. Ему очень хотелось, чтобы Чежиа выпил, но он его не уговаривал. Когда Чежиа отказался, Арзакан тоже отклонил рог.
Теперь Зесна поднесла рог Тарашу, и ему пришлось подчиниться. Выпил, и, едва сел, вдруг все закружилось перед ним, как во время шторма в ту ноябрьскую ночь, когда плыл через Бискайский залив.
Ему показалось, что вся огромная сепа заходила вокруг него — и тамада, и гости. Холодный пот выступил у него на лбу.
Он порывисто схватил абхазский перец и стал его жевать вместе с сухой лепешкой.
Ни разговаривать с Каролиной, ни смотреть на Тамар Тараш уже не мог. Опустив под стол руки, он сидел, крепко ухватившись за стул, и слушал нежную мелодию грустной мегрельской песни.
Я — израненный, я — вервью скрученный,
А ты уходишь, покидаешь меня…—
пела в конце стола «ангелоподобная Зесна».
И эти звуки, баюкая отуманенное вином и табачным дымом воображение, укачивали, уносили его в те незапамятные времена, когда вольных молодцов, осмелившихся полюбить жен своих сеньоров, заковывали в крепкие колодки.
Пела Зесна Апакидзе, приоткрывая свой алый рот.
Тараша мучила мысль: где еще он мог видеть такие же прекрасные, по-детски открытые уста созревшей девушки? В серии ли ангелов Лукаса Кранаха, или, может быть, на забытых грузинских фресках?
Когда эта песня кончилась, Сандро, тбилисский гость, начал другую:
В Мцхета гроб златой стоит,
Над гробом яркий свет горит…
Сильные, мужественные голоса тбилисских гостей подхватили мелодию. Тамада вновь заставил Зесну в «мальчика Мурильо» обнести гостей малыми чашами.
Лицо Гванджа Апакидзе пылало от вина. Одетый в выцветший, поношенный архалук, старик сейчас, в разгаре пира, казался красивым. Стоял прочно, морщинистый, как старый кряж, подбадривал остальных своим богатырским видом и состязался с молодежью в выпивке.
— А невесты все нет, — иронически заметила Каролина, наклонившись к Тамар.
— Нечего сказать, вспомнили! — улыбнулась девушка. — Разве невеста может находиться в сепа? Сейчас она сидит в своей свадебной комнате, ждет посетителей с подарками.
— Неужели этот обычай не изжит еще в Абхазии? — спросила Каролина.
Чинно встал Гвандж Апакидзе и медленно, скромно начал:
— Я темный, необразованный человек… Многого с меня нельзя и требовать… Иные считают меня человеком недалеким, но не так уж я слеп, чтобы не отличить мачту корабля от соломинки, и не так глух, чтобы принять мяуканье кошки за рычанье льва.
И много чего в том же духе говорил этот искушенный мастер пышного темнословия.
Гвандж решил напоить Арзакана, чего бы это ему ни стоило.
Еще не начиналась свадьба, когда он подослал к Арзакану посредников с предложением продать Арабиа.
«Слышали, дескать, что в августе ты едешь в Тбилиси учиться. Если вздумаешь продавать лошадь, мы готовы купить».
У Арзакана екнуло сердце. Он понял, почему перед скачками старик, уверяет его, что Арабиа — шальной жеребец, что он погубит своего хозяина.
Арзакан вежливо отклонил предложение и собирался тотчас же уйти со свадьбы, но его удержала Тамар, говоря:
— Как бы там ни было, Гвандж Апакидзе мне крестный. Неужели не можешь уважить старика?
Однако бывший князь, войдя в азарт, не успокаивался. Он знал, что Арзакан, умеет пить, только стесняется Чежиа. Тот действительно не из пьющих. Один турий рог и десяток чаш свалят его с ног.
Гвандж успел под шумок шепнуть Джото, гвасалиевскому парню, затаившему злобу против Арзакана:
— Постарайся напоить звамбаевского сына. Мы вовлечем его в «хинткириа».
План был такой: Гвандж задержит в сепа свою крестницу; опьяневший Арзакан, влюбленный в Тамар, кинется на Джото. И тогда гвасалиевский парень должен будет всадить кинжал под левую грудь Арзакана на глубину пальца.
Никого не выпустит тамада из этой сепа трезвым. Поди разберись потом кто прав, кто виноват? Ведь всем известно, что и раньше на абхазских свадьбах смерть бывала нередкой гостьей.
Так рассчитывал и прикидывал в уме Гвандж Апакидзе.
МАСКА БЕЛАЯ И МАСКА КРАСНАЯ
Тамада оглядел стол.
Был он мудр, как змея. Знал: легко наскучишь, если будешь долго говорить о серьезном.
Подмигнул глазом гвасалиевскому парню, и начались танцы.
Вышла Зесна, прекрасноликая, взмахнула руками, пошла по кругу.
Когда Зесна танцевала, ее рот цвета кизила раскрывался в удивительной улыбке. Носилась в заколдованном кругу, возбуждая мужчин колыханием своих пышных бедер и полной груди.
Джото Гвасалиа вытолкнул в круг Джвебе, одетого в серую чоху. Джвебе взметнул свои богатырские руки и засеменил длинными, стройными ногами.
Коршун гнался за Зесной. Но Зесна, слегка зардевшаяся, грациозно уклонялась от коршуна: «Бегу, лечу, не догонишь меня!»
Распалившись, парень бросился за девушкой.
Настигает, вот-вот схватит! Только глянет на нее, и присмиреет Зесна, замрет, как горлица в когтях коршуна. Скользит рядом с ним, ныряет под его приподнятой рукой, ускользает.
Еще сильнее раскраснелась Зесна, когда вокруг раздались дружные хлопки.
Кончился танец, и Джвебе поблагодарил даму глубоким поклоном.
В танец ввязалась какая-то унылая пара. Общество заскучало. Тогда Гвасалиа подскочил к Тамар.
Арзакан метнул на него сердитый взгляд: слишком развязно подлетел он к ней, слишком близко склонил лицо к ее лицу…
Тамар отказывалась танцевать.
Весь стол заметил, что грустна шервашидзевская дочь. И потому все в один голос потребовали, чтобы она танцевала. Девушки и юноши хлопали в ладоши.
Поднялся с места тамада, поцеловал крестницу в лоб и стал упрашивать, заклинать ее отцом, любимым братом. Тамар все отнекивалась, ссылаясь на головную боль. Но тамада не отставал. Девушка тоже упрямилась.
— Заклинаю памятью твоей матери Джаханы, потанцуй!
Тогда дочь Шервашидзе встала. Забили в ладоши в такт пляске. Хлопали все, даже ненавидевшие весь этот род бывшие дворовые Шервашидзе: так она восхитила зрителей.
Тамар танцевала спокойная, бледная, с кротким лицом.
Скользила, едва касаясь ногами земли. Тяжелые, туго закрученные косы ласкали девичьи бедра. Как два голубка, порхали под платьем маленькие ножки.
Постепенно она сама увлеклась пляской.
В Мцхетском соборе есть фреска. «Танцовщицы Самайи» называется она. На одной из девушек, изображенных там, — грузинский головной убор, на ногах высокие алые туфли с загнутыми носками. Голова закинута кверху. На глаза ниспадает короткая, легкая вуаль. (Такую вуаль вместо масок носили венецианки в средние века.)
На ту девушку в алых туфлях походила Тамар, когда откидывала голову, опускала глаза, и тень от ресниц падала на ее щеки. Издали могло показаться, что то не тень лежит на ее лице, а вуаль, заменяющая маску.
Тамар скользила по кругу, как бы во власти мечты, как бы искала свою судьбу с завязанными глазами. И так легко взмахивала руками, точно не руки у нее были, а крылья. Воздушное тело ее носилось по кругу, и легкий румянец лег на бледные щеки.
Ритм пляски участился, и Тамар понеслась быстрее, словно не могла сдержать себя.
Вдруг замедлила движения. Увидела кого-то? Вскинула длинные, густые ресницы, устремила в пространство глаза цвета морской волны. Улыбнулась такой детской улыбкой, точно позабыла, что она уже не ребенок.
И показалось всем: сама улыбка, облекшаяся в плоть, трепетно порхает на свадебном пиру!
Никто не вступал в танец, не осмеливаясь пойти с ней в паре. Великая красота нередко родит благоговение, похожее на страх.
