– Да, но по-настоящему хорошо можно уметь делать только что-то одно, – твердо сказала Джастин. – Максимум – две вещи.

Барри начал вскипать.

– Это не по-американски!

– Это правда.

Он не может жениться на Джастин. Он смотрел, как она осторожно жует, пытаясь выискать причину, чтобы забраковать Пиппину стряпню, и чувствовал, что ненавидит ее.

– Зачем вам хорошо это уметь? – спросила Пиппа, будто ей действительно было интересно.

Он рассмеялся.

– Сразу видно, что она выросла в коммуне, – сказал он и шутливо сжал шею Пиппы. Та вывернулась.

Джастин выпрямилась.

– Ты выросла в коммуне?

– В Вермонте. Мы ели то, что сами выращивали, и у нас была собственная школа. Но лет через пять все развалилось. Люди такие разные.

– Какой странный способ растить детей.

– Не более странный, чем воспитывать их здесь, – встрял Барри, удивляясь ее ограниченности.

Пиппа сказала:

– Сестра моей подруги Дарьи… – Барри поднял на нее глаза и заметил, что Джастин опустила взгляд. – У них только что родился ребенок. И они переселяются на север, потому что там школы лучше.

– Никогда бы не отправила ребенка в государственную школу, – отчеканила Джастин категорично и самодовольно. Совершенно чужой ему человек.

– Джастин хочет сказать, что государственные школы в Нью-Йорке небезопасны, – объяснил Барри Пиппе. – Нужно что-то делать, это позор.

– А что можно сделать? Завалить их деньгами? Деньги не заставят этих людей нормально воспитывать своих детей.

Этих людей? Он влюбился в республиканку? Как такое возможно?

После ужина Барри исполнил свою речь по поводу «Юрких ящерок». Пиппа аплодировала. Джастин посоветовала ему не опускать руки ниже талии и пореже прочищать горло. Пиппа ушла.

Пока они собирались спать, Барри попытался найти что-то, что он упустил. Может, это что-то семейное, традиция. Мойнихан однажды сказал, что в его районе детей крестили в католичество, но рождались они демократами. Годы, когда формировалось ее сознание, она провела в Вестчестере и «Спенсе». Ей, наверное, не нравится есть за одним столом с поварихой. Она, наверное, и не хочет в Гайд-парк.

– Большинство не согласятся с тобой по поводу бомжей, – сказала она из ванной, где была занята чем-то, для чего требовалось пятнадцать минут кряду лить воду. – Люди просто не говорят того, что думают, потому что это не очень красиво звучит.

Он быстро сдернул покрывало.

– Ты это наверняка знаешь. – Такое чувство, будто он снова спорит с отцом.

– Проводили опрос.

– Опрос общественного мнения – худшее, что случалось с этой страной за последние тридцать лет. Это способ контролировать умы, замаскированный под предоставление информации. – Он разложил подушки и сел. – Вместо того чтобы сказать, какую позицию занимает тот или иной кандидат, они говорят, какую позицию он занимает по мнению тридцати семи процентов американцев.

– А ты не думаешь, что американцы знают, какую позицию он занимает?

– Американцы ни хрена не знают. Они знают то, что говорят им всякие идиоты по телевизору.

Она вышла из ванной в белой ночной рубашке.

– Ты такой сноб, – сказала она, улыбаясь и вытирая лицо полотенцем.

Ему не хотелось, чтобы эта женщина ложилась к нему в постель.

– Опросы общественного мнения заставляют людей вести себя как леммингов. – Она рылась в своей сумке. – И еще! Тридцать семь процентов американцев – это чушь собачья, – с негодованием продолжал Барри в ее спину. – Какие американцы? Никто не спрашивал МОЕГО мнения.

– Ага, давай издадим закон, – сказала она, снисходительно глядя на него в зеркало. – С сегодняшнего дня спрашивать более трех американцев подряд, что они думают по тому или иному поводу, признать административным правонарушением, а изложение этого мнения считать уголовным преступлением.

Он не сказал бы сейчас наверняка, хочет ли он ее еще видеть.

Когда она выключила свет в ванной, он спросил:

– Я хочу знать, а его ты просила надеть два презерватива?

Она с досадой посмотрела на него.

– Брось.

– Ты ничего не сказала про «Юрких ящерок».

– Какая разница между фокус-группой и опросом общественного мнения? – спросила она, забираясь в кровать. Она определенно зарабатывает больше, чем он, но насколько? Он не был уверен, что хочет это знать.

– Знаешь, – начал он, осторожно подбирая слова. – Я был в восторге от тебя. – Он выключил настольную лампу. – Давай постараемся это не похерить.

Ее голос с кровати показался незнакомым.

– Мы что, должны во всем соглашаться друг с другом?

– Нет. – Он снова лег в кровать. – Если мне не придется выслушивать твои нелепые мнения, можешь со мной не соглашаться.

Джастин рассмеялась. Она пихала и подталкивала его до тех пор, пока он не поцеловал ее в лоб. Но больше он ничего делать не собирался и так ей и сказал.

– Как тебе будет угодно, – сказала она, повернулась на другой бок, прижала колени к животу и через две минуты уже спала. И это их первая ночь в его квартире. Как она может? И так уверена в себе! Кто-то провел опрос, и это все доказывает. И после этого ОН – сноб.

Барри не мог вот так просто заснуть. У него завтра презентация! Он прижимался к ней, пока она не повернулась к нему, сердитая и раздраженная. Долгим поцелуем он зажал ей рот. Наконец она перестала кобениться и уступила.

Республиканка!

Райнекер сухо смотрел на него с того конца стола, и от этого взгляда Барри казался себе чрезмерно нарядным, будто на нем слишком дорогой галстук. Сейчас – никаких шуток. Он будет серьезен, будет держать руки выше талии и думать перед тем, как отвечать на вопрос. Это всего лишь формальность, если бы они не были за, зачем тогда официальный доклад?

– Если у вас есть дети или вы помните, как сами когда-то были ребенком, вы знаете, что конфета занимает центральное место в жизни ребенка, – начал он как можно более буднично, а Эмили в это время с отвращением раздавала образцы «Юрких ящерок» членам совета. Здесь они, естественно, тоже поругались: она не официантка и хочет, чтобы он об этом не забывал.

– Вот конфета, которая понравится даже матери: совершенно натуральная, подслащенная исключительно фруктовым вареньем. А, и кукурузным сиропом, – добавил он невозмутимо, и кто-то захихикал. – Попробуйте, – предложил он; его удивило, что они еще не притронулись к образцам. Все открыли свои конверты и принялись жевать. Он чувствовал теплую волну однозначной поддержки со стороны Херна, который пришел сегодня в семь тридцать, чтобы помочь ему провести генеральную репетицию.

– Рынок, теоретически, переполнен, – сказал Барри, выводя на экран статистику. – Но он неоднороден, очень небольшая часть продукции распространяется хоть сколько-нибудь последовательно.

За исключением тихого чавкания, царила полная тишина, пока он показывал один за другим свои графики и диаграммы. Цифры говорили сами за себя, он неплохо поработал над исследованиями.

– Это не входит в традиционные области интереса «Мейплвуд», – заключил он, кивая Пласту, – но у нас очень сильные позиции, и цифры показывают огромный спрос.

Последовала тишина. Эберхарт сказал:

– Мне нравится.

Барри подумал, что ослышался.

– Давайте этим займемся, – сказал Эберхарт. – Возражения?

Снова тишина.

– Значит, планы тестов мы с тебя получим на следующем совещании? – нетерпеливо включился Териакис. Териакис – приземистый, потный самец Териакис – был женат на легкомысленной любительнице вечеринок – с мягкими волосами, на тринадцать лет его моложе. Барри встал.

– Нужно принять во внимание еще одно.

– Да? – отозвался Райнекер, как будто ждал какого-то незначительного этапа обычной рутины.

– «Дженерал Миллс», наш хороший друг, имеет значительно большую долю на рынке продукции для детей, – сказал Барри, чувствуя, что лицо у него горит. – Если мы протестируем эту марку продукции, они могут подхватить тенденцию в Миннеаполисе или еще где-нибудь, выйти на общегосударственный рынок и через три недели сделать из нас отбивную.