Рыскул-бий встретил Мамана в растерянности. Бойкий Байкошкар-бий и его люди просидели два дня и две ночи, привязанные к арбе, но ума не набрались, набрались желчи. И понятно, нашлись у них единомышленники, и те тоже озлились. Байкошкар-бий собрал при Есенгельды дюжину джигитов, послал их в степь, подальше от аула, и держал эту бражку, как кулак за спиной. Велено было Есенгельды сыскать дружков среди ктайцев и мангытцев, умножиться сверстниками и напасть, но не на старого беркута, а на Мамана. Побьют смертным боем Мамана, опозорят его, — это и будет зарез Рыскул-бию.

Услышав, чем занят Есенгельды, Маман тотчас поднялся из-за дастархана, за которым с почетом и лаской принимал его Рыскул-бий. Хотелось Маману сказать: и вы жалуетесь мне, ждете помощи, не сомневаясь, что я вас выручу, вы, искавший моей смерти и утешенный смертью моего отца! А в глубине души, даже вот в эту минуту слабости, чего вы жаждете больше всего? Чтобы я погиб… Но Маман сказал не колеблясь:

— Успокойтесь, уважаемый. Я им доставлю такое удовольствие: явлюсь к ним сам.

— Но, сын мой… Ты один-одинешенек. Я пошлю тебя проводить.

— Никого мне не надо! Дайте Есенгельды. Дайте полюбить его, как родного брата…

— Прости меня, сын мой.

— Пусть бог вас простит, уважаемый.

Затем Маман поехал в степь и под вечер отыскал Есенгельды в известном всем охотничьем логу, где укрываться означало то же, что мозолить глаза. Бражка его явно приумножилась. Маман насчитал человек двадцать. Джигиты сидели у костра, жарили фазанов. Но незаметно было, чтобы они уж очень веселились.

Когда подъехал Маман, все вскочили, заметались, прячась за спины друг друга, сбились в кучу, как цыплята, когда налетает ястреб. Лишь Есенгельды стоял, выпятив грудь и подбоченясь; перед Маманом, рослым, не по годам матерым, он казался подростком.

Маман спешился и небрежно отдал ему повод, как слуге или доброму хозяину, к которому был зван в гости. И Есенгельды повод принял и даже слегка поклонился, как вежливый хозяин.

— Давайте здороваться, братья, — проговорил Маман с угрюмой усмешкой, подходя к костру и протягивая руку всем поочередно — но кроме Есенгельды.

Джигиты корчились под его взглядом и от его рукопожатия, но помалкивали. Судя по всему, их разбирало сомненье… Виделась им за ближним холмом детская голова Избасара-богатыря.

«Что ж, подождем», — подумал Маман со злым спокойствием. Сел поудобней, снял с вертела поджаренную тушку фазана и, не торопясь, стал ее есть, обгладывая косточки и похваливая:

— А хорошо этак при случае сойтись, посидеть, отдохнуть душой с самыми близкими дружками, а?

Джигиты стояли как пришибленные. Они наконец убедились, что Маман здесь один против них, двадцате-рых, и это было еще страшней. Пали духом удальцы.

— Ну, я поел, готов встретиться с богом, — сказал Маман. — Теперь бейте меня!

Джигиты засмеялись, словно дружеской шутке. Заговорили вдруг хором:

— Мы что! Мы ничего. Вы не думайте, Маман-ага! Мы — любя… Хотели постращать…

— Ну, так стращайте!

Молчанье. Маман встал.

Никого не трону! Забуду, кого здесь видел. Но чтобы сей же час — все по домам. Пора вам сопли утирать!

Джигиты опять захмыкали, ухмыляясь. А один сказал с веселым облегченьем:

Утрем, Маман-ага.

Есенгельды стоял на отшибе, как будто его это не касалось. И лицом, и манерно изогнутой фигурой он изображал презрение ко всем на свете. Маман подошел к нему. Ты чего добиваешься?

— А ты?

— Хочу воли и мира своему народу. Есенгельды дернул плечом, как капризная девица, показал в оскале мелкие острые зубы.

— Мечтать, что вырастишь мизинец с большой палец, — это все равно что летать во сне на крыльях. Пока жив род человеческий, будет везде и обида, и грабеж, и кровь. Недаром говорят: если бы не нос, глаза съели бы друг друга.

— Это правда, — сказал Маман. — Но о чем ты мечтаешь?

— Избавиться от тебя. А то послушать нас с тобой со стороны: ни дать ни взять — спорят два дурака.

Маман вздохнул:

— Сказать тебе нечего. Жаль… Крутишься, как юла, а не соображаешь, какой тебя крутит ветер! Ветер такой, что шапку снесет вместе с головой.

— Не пугай. Я не Аманлык. Учи Аманлыка. Маман бегло, скупо улыбнулся.

- 'А метишь на его место… Как же ты будешь мне служить такой гордый? Хочешь мне служить? Отвечай честно. Не ловчи!

— Хочу, — сказал Есенгельды неожиданно для всех.

— Чего больше хочешь — служить или убить? Есенгельды не успел ответить. Джигиты заорали

скопом, так буйно весело, будто захмелели от веселья:

— Убить! Убить!

И Маман захохотал вместе со всеми.

Сквозь шум и гам не сразу расслышали близкий топот. Маман прислушался и пустился бегом на ближайший пригорок. Так и есть! На дым костра во весь опор скакал Избасар-богатырь. Маман свистнул, зовя его к себе. Избасар ответил таким свистом, что в ушах задожило. Подлетел, спрыгнул на скаку, облапил Мамана. Конь был в мыле, всадник в поту.

— Все сделал. Навоз возил… отнес барашка… Тише.

Избасар огляделся, увидел в логу, у костра, джигитов и потемнел, но сейчас было не до них.

Гость один неизвестный. С виду — дервиш, заху-даленький, паскудненький такой, одна сивая бороденка. Но видел бы ты, как он одернул коня. Жеребец аж присел на задние ноги.

— Он! — вскрикнул Маман. — Брат… молодец…

— Имей в виду, хан за тобой послал Пулат-есаула. Зовет немедля.

— Не может этого быть… Что ты говоришь!

— А что? А что?

— Знаешь, зачем зовет? Проводить дервиша… — Маман хлестнул себя нагайкой по сапогу и засмеялся зло и страшно. — Вот это подарок. Спасибо, хан. Уж я вас уважу.

Подумал. И еще раз хлестнул себя нагайкой, довольный тем, что придумал. Подозвал Есенгельды. Тот подошел, опасливо косясь на Избасара.

Избасар зарычал:

— Дай задавлю эту гниду одним щелчком.

— Нет, брат, — сказал Маман, — эта гнида теперь на моем темени. Продавишь мне темя. Слушай, Есенгельды… Хочешь разом прославиться? Едем со мной. Наперед говорю: дело рисковое. К хану тебя беру. Будешь моей правой рукой. Не струсишь?

— Едем, — ответил Есенгельды, подбоченясь.

— Подай мне коня.

Есенгельды, не прекословя, побежал за конем. А Избасар, ошарашенный, забормотал:

— Ты что же это, Маман? Я тебя не узнаю. Опять ты ослаб?

— Друг, не мешай… Ты свое сделал. Старайся теперь не показываться на глаза.

— Зачем? Почему?

— Завтра все узнаешь. Завтра!

— Скажешь?

Маман кивнул, добавив про себя: если вернусь.

— Не обманешь?

— Нет.

Нелегко было Избасару отойти в сторону, глядя на то, как Маман и Есенгельды, ни с кем не прощаясь, по ехали восвояси, рука об руку, занятые лишь друг другом. Однако Избасар совладал с собой и даже джигитов у костра не пугнул, как следовало бы. Те были поражены еще больше, чем он. Не гоня коня, давая ему передохнуть, Избасар отправился все же в ханский аул. Не сказать, чтобы он особо тревожился за Мамана. Просто невмоготу было от любопытства.

Маман и Есенгельды, напротив, погнали коней во всю мочь, как только скрылись из глаз джигитов. К ночи прискакали в ханский аул. Гаип-хан встретил Мамана, выйдя из юрты, суетно семеня короткими ножками и едва ли не раскрыв объятья. Увидев же с Маманом не Аманлыка, а Есенгельды, хан захлопал себя ладонями по ляжкам, как петух крыльями.

— Ну, слава богу! Это по мне! Угодил, угодил, Маман-бий, вот как нам угодил. Этого мы и хотели. Поладили, значит? На чем же поладили?

— На преданности вам, хан наш.

Есенгельды выдвинулся из-за спины Мамана и открыл было рот, но Маман ткнул его нагайкой в зубы:

— Ну, ты… чина не знаешь? Есенгельды молча, с поклоном попятился. Гаип-хан ликовал в душе. Дельце складывалось как

нельзя более удачно. Он рассчитывал только на Мамана… А уж в пару с Есенгельды… Такой удачи он и ждать не ждал… Если в деле везет с самого начала, стало быть, дело счастливое.

Гость, похожий на дервиша, привез Гаип-хану письменное послание от лица, имя которого не следовало называть вслух, как и имя гостя. Оное лицо обещало Гаип-хану и его потомкам бессменное ханство над всеми каракалпаками, располагая в будущем объединить Нижних Каракалпаков с Верхними, как было до годины белых пяток. Этого хотел и Гаип-хан, об этом мечтали сами каракалпаки… В обмен оное лицо просило немногого — признания своей верховной власти и в знак признания ожидало от Гаип-хана аманата.