Он вернулся, снова поднял ее, подтащив к старому заброшенному дому, посадил, прислонив спиной к стене, и убежал, закрывая лицо рукой, чтобы не видеть, как она там сидит, — сердце у него разрывалось.

Огонь в очаге угасал, Аманлык, поспешно раздувая пламя, немного забылся.

Пока рыбожарка не закрылась, ему не удалось сбегать посмотреть, что сталось с женщиной. Но вечером, кончив топить и засыпав тлеющие угли золой, он побежал взглянуть, ушла ли она. Оказалось, что женщина сидит все так же, как он ее усадил, только, боясь, видимо, упасть, опирается о землю обеими руками. Аманлык, поняв, что у нее нет сил подняться, наклонился, всматриваясь в ее лицо.

Что же ты так сидишь? Где ты живешь? Куда идешь?

Женщина молчала.

— Не слышишь, что ли?

Будто испугавшись, что Аманлык уйдет, женщина подняла правую руку. У Аманлыка было с собой немного рыбы на ужин, и он положил кусок на ладонь. Женщина сидела неподвижно с протянутой ладонью. «Уж не умирает ли?»- подумал Аманлык. Он взял ее протянутую руку, и она, ухватившись за него, попыталась встать, но не смогла. Поняв, что она уже не просит еды, Аманлык осторожно поднял ее и, подставив плечо, потихоньку повел к себе.

Дома ему не с кем было словом перекинуться. Приходя с работы, он либо потихоньку напевал себе под нос, либо лежал, вспоминая прошедшее, и слезы лились из его глаз. Он знал, конечно, что с появлением этой несчастной, быть может, помешанной женщины, не понимающей даже, что надо прикрывать свое тело, жизнь его станет труднее, но он ни о чем не жалел.

«Кто много плачет, у того рот кривой, — думал он. — Кто знает, какой она была прежде? Наверное, жалкий листок, вихрем времени от родной ветки оторванный, затоптанный неправедной жизнью проклятой этой Хивы. Может быть, и обезумела она, но ведь бывает же, что человек выздоравливает!»

Аманлык привел женщину к себе, уложил на свою постель. Когда утром она проснулась, напоил чаем и, уходя на работу, оставил лежать.

С заходом солнца поспешил домой, — она неподвижно лежала на том же месте. Аманлык разбудил ее, снял с нее пыльные лохмотья, встряхнул их над огнем и снова одел женщину, — она оставалась немой и неподвижной. Долго не могла она прийти в себя.

Дадут ей есть — ест, нет — не просит. Уложат — лежит, посадят, засунув свернутое одеяло за спину, — сидит, опираясь на расставленные в стороны руки… В каком человеческом законе сказано, что такую бедняжку можно на улицу выбросить? Хоть и много забот стало у Аманлыка, но он от души ходил за больной, делил с ней кров и пищу.

И женщина стала оживать.

— Как тебя зовут? — спросил ее однажды Аманлык. В ответ из глаз несчастной потоком хлынули слезы, и он дал себе слово никогда больше ни о чем ее не спрашивать. «Кто знает, какие беды довелось ей пережить? Может, ей и вспоминать-то о них горестно! Ну и пусть забудет обо всем, пусть не вспоминает! А может, и косноязычия своего стесняется… Наверное, она такой же несчастный человек, как я. Конечно, если я буду настаивать, она в конце концов что-нибудь да расскажет, но станет ли ей от этого легче?.. Да никогда!»

— Наверное, тебя зовут Каракоз, черноглазая? — сказал однажды Аманлык, желая ее подбодрить.

Взгляд женщины немного смягчился, но потом она вдруг застыдилась и прикрыла рукой свое изуродованное лицо.

— Да, ты и есть Каракоз. Я так и буду теперь тебя звать: Каракоз!

Женщина отвела глаза, безразлично кивнула головой.

Аманлык выпросил у жены хозяина старое платье и нарядил в него Каракоз. Постепенно она приобретала человеческий облик, стала лучше есть, немного даже пополнела. Сама не говорит, но что ей говорят — слышит, что велят — делает. А Аманлык об одном заботится: ничем ее не потревожить.

Ближе к весне она уже могла поставить на огонь кувшин с водой, вскипятить чай к приходу Амаилыка. Иногда она приходила за ним к рыбожарке, чтобы вместе идти в лес за дровами.

То ли она к нему привязалась, то ли была благодарна, что избавил ее от собачьей жизни, но, пока он не заснет, сама спать не ложилась. Сядет около его постели. Он дремлет тихонько, а она с легким нажимом поглаживает ему шею, плечи, ноги, — нет такой частицы на его теле, какой не коснулась бы ее рука. Аманлык давно уже забыл о женской ласке, но руки ее были такими приятными, что он засыпал в блаженной истоме, благодарно шепча: «Спасибо тебе, Каракоз милая, спасибо!»

Постепенно Аманлык так привык к ее нежным рукам, что с нетерпением ждал конца работы, чтобы скорее бежать домой.

Это страстное его стремление согревало их охладевшие было сердца. В одну из теплых весенних ночей Аманлык, сказав про себя: «Прости меня, боже, если, лаская эту женщину, я нарушаю ее брачный обет», заключил Каракоз в свои жаркие объятия.

Наутро они встали, с трудом преодолевая дремоту, смущаясь и посмеиваясь, сели поесть.

Тщетными оказались все попытки сопротивляться в посылке пятисот нукеров на войну, все старания Маман-бия защитить народ от новой беды. Из Хивы прибыли уже двадцать до зубов вооруженных воинов.

В аулах поднялись вопли и рыдания, народ толпился на улицах, слышались гневные выкрики, люди перебегали из дома в дом, суетились, грозили, просили пощады, — ничто не помогло, требуемые пятьсот нукеров были собраны. Противники войны отступились.

Даже Есим-бий, который, договорившись со своими дехканами, обещал Маману поддержку, благоразумно сказал:

— Маман, если мы будем упорствовать, как бы народ наш оттого не пострадал. И ты тоже смирись, потерпи, подумай. — И собрал для Мухаммед Амин-инаха заранее определенное количество джигитов своего племени. В противном случае власти грозились отобрать посевные земли.

Маман-бий потерпел поражение. Мир показался ему теперь душным и тесным, как тропинка, только что проложенная сквозь дремучую чащу камышей. Желая посоветоваться с другом, он поехал к Мырзабек-бию на Казахдарью. Мырзабек, оказывается, был в отъезде, на родине. На обратном пути Маман завернул на Жана-дарью, в аул Убайдулла-бия. Старик был настроен благодушно, воздвиг городок для сына своего, Орын-бая, пригласил муллу из Бухары. Разговор о присоединении к русским, затеянный Маман-бием, одним словом прекратил: «Однако пока подождать придется». А когда зашла речь о своевольных действиях Есенгельды-бия, Убайдулла степенно разгладил длинную седую свою бороду и молвил уклончиво:

— Всякое дело конец венчает, мудрый бий, посмотрим, что у Есенгельды получится. Муж, о народе своем пекущийся, не станет раздора между людьми сеять. Правильно ты сделал, что прекратил сопротивление. Если мы и не поняли человека поначалу, попробуем теперь ему довериться. Есенгельды-бий тоже, надо думать, благом народным озабочен, не станет же он свой сан позорить!

Путались мысли в голове Маман-бия, что и делать теперь, не знал. Решил опять скакать в аул Мырзабека, — может быть, он вернулся? Оказалось, что и вправду Мырзабек только что приехал. Друзья встретились с распростертыми объятиями. Расспрашивая друг друга о делах и здоровье, забыли свою усталость. Мырзабек-бий был и у Седет-керея, пригнал от него скот, каракалпакам в дар, а сверх того двух коров и быка лично Маману.

Поделился Маман-бий с Мырзабеком и своими сомнениями, тревогой о том, что с народом происходит. Мырзабек-бий, как и Убайдулла, Есенгельды-бия не осуждал.

— Есенгельды-бий твой, думается мне, человек скрытный, но толковый. Если Мухаммед Амин-инах предоставит ему свободу действий, глядишь, и окажется он народу полезным. Может быть, и «бумагу великой надежды» поможет найти, а то так и в Петербург тебя снарядит. Может, до поры не оглашая, добрые мысли свои он про себя таит. Жди! Если потомки окажутся верными заветам предков, все к лучшему пойдет. Есенгельды-бий, может, так и задумал. Жди, дорогой мой, жди!

Распахнулась душа Мамана, переполненная благодарностью другу:

— Будет окончание дела добрым — поровну поделимся.

— И плохим — тоже поровну, — сказал Мырзабек. Раскрыв друг другу все думы свои без утайки, бии