Человека, привыкшего к почету, ноги сами на почетное место несут. Мы еще потягаемся с тобой, Маман-бий. Я еще покажу тебе, кто я и кто ты! На этом свете есть место только для одного из нас двоих!

При этих словах Айдос вошел в гостевую юрту и почтительно присел на одно колено.

— Слушай-ка, Султанбай, — начал Есенгельды-бий. — Дед твоих мальчиков был сильным и мужественным человеком. Да, джигиты, хоть и был я в то время еще юным, но я хорошо знал деда Жандоса. Он всегда повторял: «Чем смотреть из рук ябинцев и быть зерном белой осоки, лучше своей волей соломинкой пшеницы стать». Ох и ненавидел же он этого самого Маман-бия и отца его Оразана, хитрецами их считал. Оказывается, видел он их всех насквозь, да будет земля ему пухом!

Султанбай был отцом чадолюбивым, следил, чтобы дети его росли людьми достойными, не были бы грубыми невеждами, учил почитать старших, набираться от них ума-разума. Если приходили в дом хорошие гости, то, хоть и было у хозяина много слуг, он поручал Айдосу разжигать очаг, чтобы слушал разговоры мудрых людей. Хотя Султанбай и рассказывал сыну похвальные истории о жизни деда его Жандоса, но никогда не связывал его имя с именем Маман-бия, не говорил о их вражде между собой. Наоборот, видя, как любили Маман-бия в народе, он поддерживал его славу в глазах сына, оберегая мальчика от путаницы противоречивых мнений и слухов.

«Маман-бий в заботах о народе все четыре стороны света обошел, — говорил Султанбай. — Он с русским царем за одним дастарханом сидел, видел сказочной красоты города Макарию и Маскеу».

Легендой вставал Маман-бий перед Айдосом. Мальчик мечтал свидеться с героем, разговаривать с ним, ему подражать. Он даже видел его во сне летающим по небу на крылатом скакуне или на ковре-самолете. Но Айдосу ни разу не привелось увидеть Мамана воочию. Теперь, услышав бранные слова Есенгельды-бия, Айдос растерялся. Его нежные свежие губки беспомощно раскрылись, круглые глаза испуганно перебегали с лица родителя на лицо Есенгельды-бия.

Не только Султанбаю, но и всем присутствующим стало не по себе от той жестокости, с какой Есенгельды-бий рушил прекрасный мир, созданный в воображении мальчика. И Есенгельды-бий сразу это почувствовал.

— Однако полой халата луну не закроешь! — молвил он, пытаясь загладить свою ошибку. — Вот указ Маман-бия оказался хорошо придуманным, полезным. Как отнеслись к нему в ваших аулах, Аманкул-бий?

— Очень дельный указ, Есенгельды-бий! — угодливо поддакнул Аманкул-бий. — Мысль об увеличении народонаселения весьма полезная мысль. Те, кто понимают, радуются, что и говорить!

— А ты что скажешь, Гаип-бахадур?

— Аманкул-бий правильно говорит. Слов нет, хороший указ, поддержать надо.

— Курбанбай-бий, а твой род как мыслит?

— Наш род тоже… — мямлил Курбанбай, с опаской думая о «тигрице».

Пока, опросив всех, Есенгельды-бий собирался подвести итог, снаружи до его ушей донеслись обрывки разговора каких-то людей, которые вполголоса на чем свет стоит честили Маман-бия и его указ.

— Кто это там? В чем дело? Зовите сюда! — приказал Есенгельды.

В дверях показался невысокий человек средних лет с аккуратно подстриженной густой черной бородой, в опрятной, ловко сидящей на нем одежде, в черной шапке, щеголевато сбитой набок, с румяным, как спелое яблоко, гладким лицом. Это был известный в округе богатенький бездельник Сабир, по прозвищу Франт. Он стоял, часто дыша от волнения и утирая рукавом обильно струящийся со лба пот. Потоптавшись у порога, он робко присел на колени у входа и поднял на Есенгельды испуганные круглые глаза.

— Бий, Есенгельды-бий! — залепетал он, запинаясь, не ожидая вопроса: зачем пришел? — С жалобой я… с жалобой… Сегодня утром пришел… пришел Маман-бий… к нам… в аул… Пешком пришел… а с ним бродяг этих… с полдюжины… А моя жена уж лет восемь как… не рожает. А он говорит: зачем не рожаешь?.. А она: из-за мужа, говорит, наверное… Тогда он к нам в дом бродягу своего… к ней послал… Вот как… да… Боюсь, уж они там… да… баба она и есть баба… да…

Презрительная усмешка скривила губы высокородных гостей, одни удивлялись, другие хмурились.

— Отец, я поеду к Маман-бию! — Айдос стремительно бросился вон из юрты.

Султанбай поспешно вышел за ним, хотел его остановить, спросить, что задумал, на худой конец, посоветовать, как вести себя с большим бием. Но мальчик уже отвязал расседланного коня, вскочил на него и умчался.

Для всадника на добром скакуне аул Сабира Франта близехонько — рукой подать. Айдос появился там, когда суматоха уже улеглась, все было тихо-спокойно. Направив коня к кучке людей, которые о чем-то толковали у крайней юрты, Айдос, не поздоровавшись, крикнул:

— Маман-бий где?

На Казахдарью, видно, подался, — ответил парень помоложе других.

Айдос круто повернул коня, вытянул его камчой и с треском врезался в густые камыши.

Гости Султанбая расходились, прощались, шумно садились на коней, а Есенгельды, будто внезапно вспомнив о чем-то, вернулся в дом. Султанбай сидел один, задумавшись. Подойдя к нему вплотную, Есенгельды наклонился и громко — Султанбай был туговат на ухо —.спросил:

— Куда сын поехал?

— Искать Маман-бия, наверное, — раздумчиво молвил Султанбай.

— А зачем?

— С доброй мыслью поехал. Айдос любит Мамана. Кровного врага любит? Я не ослышался?

— Прошу вас, бий, не называйте его врагом! — В голосе Султанбая звучал испуг.

— Нет, ты не кунградской крови! Видно, мать твоя с ябы блудила! — Грубый окрик Есенгельды заставил хозяина вздрогнуть. — Но так или иначе запомни: я знаюсь с высокородным наместником хана, а Маман — с черной костью из Шаббаза; в моих жилах течет благородная кунградская кровь, а у Мамана — мутная кровь ябы. Следи за сыном, чтобы не опоганился, чтобы вместе с Маманом русским не продался!

— Народ любит Мамана! — робея, сказал Султанбай.

— Знаю. Потому-то и нельзя его сразу прикончить. Поначалу убил я его коня, оставил Мамана без ног, а теперь поражу его в самое сердце через жену, — вот тогда ему будет конец! Тогда мы и с тобой поговорим по-настоящему. Хочешь держаться особняком, моя, мол, юрта с краю? Запомни: корень у нас один — кунград! Впрочем, ты ведь подлый человек, не нашей крови, чего доброго, откроешь врагу мою тайну! Воля твоя, но поберегись, подумай хорошенько! Я поехал!

Ошеломленный, ощутив внезапно слабость в коленях, Султанбай не смог даже встать и проводить гостя — так и остался сидеть у смятого дастархана.

По травянистому берегу старого заброшенного арыка, некогда соединявшего с морем озеро Кара-Терен, ехал Есим-бий во главе пестрой кучки всадников. Передний, маленький человечек с тонким личиком в яркой тюбетейке и полосатом халате, подпоясанном широким поясом из домотканой бязи, важно восседал на осле, упираясь босыми ногами в деревянные стремена. За ним теснились джигиты, одетые кто во что, по-узбекски, кто на лошадке, кто на ишаке.

Внезапно Есим-бий придержал коня.

— Что там за страсти, господи, не пойму? Всадник гонится за пешими, — глянь-ка, Кудайберген! Впереди-то вроде бы Маман-бий идет! — Старик покраснел, заволновался.

Человечек в тюбетейке выпростал ноги из стремян и, взобравшись на седло ишака, поднялся на цыпочки.

— Ха! Вижу, Есим-бий, не тревожьтесь! Все у них тихо-мирно. На беглецов и погоню не похоже.

— Глаза помутнели, милый. Старость берет свое, ничего не поделаешь!

Между тем Маман-бий со своими джигитами и Айдосом, торопившимся вслед, быстро приближался к арыку. И пока бии, встретившись, обнимались, задавая друг другу положенные вопросы о здоровье и скоте, Айдос, мгновенно соскочивший с коня, с любопытством рассматривал маленького человечка, его невиданное одеяние и по-чудному заседланного осла.

Оказалось, что Есим-бий уже побывал в указанных ему Маманом аулах Шаббаза и теперь возвращался оттуда с джигитами, также прошедшими все муки бегства с Сырдарьи и теперь охотно ехавшими с Есим-бием, чтобы вместе трудиться на новой земле. У старого канала искали они поля для посева. И когда Маман-бию рассказали, что глава вновь прибывших Кудайберген — умелец на все руки: и пахарь, и садовник — может вырастить на земле все, кроме человека, обрадованный Маман-бий обратился к приезжим с приветственными словами: