За что, спрашивается, эту голову хотели побить камнями?..

Тепло было людям от речей Мамана. Тепло было и ему самому, как будто он намерзся, иззябся на чужбине и угрелся у жаркого родного очага. Ничего похожего не испытывал в своем ауле, в юрте Мурат-шейха. И никто в жизни не смотрел на него такими глазами, как Акбидай.

Сидели до рассвета. Не хотелось расставаться. И конечно, Маман и Аманлык остались бы еще в гостях, Айгара-бий их не отпускал. Но едва взошло солнце, прискакал на взмыленном коне гонец и, узнав, что Маман здесь, закричал от радости. Скорей домой! Скорей! Ищет Мамана Гаип-хан.

Маман прощался с Айгара-бием с таким чувством, как будто уходил из утра обратно в ночь, уходил назад в недобрый мир, без которого, однако, не мог бы и не хотел бы жить.

— У нас с вами одно солнце, одна земля, один ветер, — сказал Айгара-бий, обнимая Мамана. — Потому мы и выглядим на одно лицо и говорим на одном языке. В наших жилах родная кровь.

Акбидай сказала короче и проще:

— Приезжайте почаще.

По дороге домой, понукая коня, Маман сказал Аманлыку:

Теперь ты знаешь, отчего у человека может отниматься язык…

Аманлыка бросало то в жар, то в холод. Девушка, похожая на тюльпан, понравилась ему с первого взгляда. За минувшую же ночь он далеко ушел от этого первого взгляда… Душа его словно разломилась надвое, и половина ее отдалась Акбидай. Из песен он знал, что в одном-единственном деле самые верные друзья могут стать соперниками, а случается, что и врагами. Но Аманлыку и в голову не пришло даже пошутить на этот счет. И он не лгал, когда сказал другу — торжественно и церемонно:

— Бий-ага… я неученый… сырой человек, кормленный сырым молоком… но буду счастлив, если вы сорвете этот самый красивый цветок…

— Она тебе нравится?

— Больше всех на свете!

Маман засмеялся смущенно и радостно. В одном-единственном деле счастливые не замечают несчастных.

Дома Мамана ждало новое поручение. Оно касалось Орской крепости России на рубеже с Малым жузом.

Строительство ее завершалось. Абулхаир-хан помогал русским людской силой — землекопами, каменщиками. И того ради отложил возведение города на месте древнего Жанакента, в низовье Сырдарьи, как задумывал ранее. Послал своих мастеров и подмастерьев в Орск. А с ними повелел нарядить полсотни душ подручных — из каракалпаков.

Только что оттуда, с реки Орь, вернулся Убайдулла-султан, старший сын Гаип-хана, а также Хелует, старший сын Мурат-шейха. Они возили на работы каракалпаков. Требовалась смена, свежая партия. Вести ее к русским доверили Маману. Провожал его сам Гаип-хан.

— Ты, говорят, навострился балакать по-русски. Навострился с ними ладить. Не зря тебя казнили… Езжай, балакай, ладь. Однако держи уши торчком и упаси тебя аллах — прижать уши!

— Я русских не боюсь, хан мой, — сказал Маман.

— Не зря тебя казнили, — повторил Гаип-хан.

Орск стоял при впадении реки Орь в славную реку Яик. Дорога туда — долгая, как все дороги Азии: пол-тыщи верст на север через степи, голые пески и леса, пересыхающие озера и солончаки и еще двести пятьдесят две с половиной версты вдоль реки Орь, по древнему торному обжитому пути, который вел с Урала на Каспий. Версты, разумеется, с азиатским гаком…

Всю дорогу Маман думал о том, что этими же местами хаживал Бородин с караваном. Всю дорогу Маман улыбался — он шел в свою Индию, в Россию.

Жизнь в Орске была трудна, не больно сытна, совсем не весела. Работа досталась черным шапкам самая тяжелая, люди тосковали по дому. Маман не скучал. С жадностью он внимал всему новому, всему русскому, удивляя и своих, и чужих. Но он уже привык удивлять и пропускал мимо ушей и насмешки, и попреки. А со временем и тут возникла к нему зависть.

Завидно легко он сблизился с одним русским по имени — Митрий-туре, что значит — господин Дмитрий. Был Митрий-туре правой рукой царского наместника, русского хана, который обретался в оренбургских небесах.

Увидев Митрия-туре впервые, вдали, на крыльце штабной канцелярии, Маман вскрикнул радостно. Похож на купца, который не хотел платить баж, как брат родной! И толмач при нем оказался тот же самый, что был с купцом. А все-таки этот, пожалуй, поважней птица, потому что — проще… У нас ведь как: чем сановнее бий, тем спесивей. У русских — наоборот: малый начальник заносчив, как бий, а большой — самый прозой, как будто тебе ровня.

Йитрий-туре сам заговорил с Маманом, как только тот попался ему на глаза на крепостном плацу:

Так это ты прибрал к рукам первого русского императора? Сарь Пётыр твой сарь?

Маман растерянно улыбался, не зная, как спросить: он это или не он?

Нет, нет, — сказал Митрий-туре, — то был прапорщик Муравин, геодезист. А я Гладышев.

— Кто такой гед…зис?

— Человек, который измеряет землю.

— Пушкой?

— Чем, чем? — спросил Гладышев, откровенно озадаченный, потом догадплся, что за пушка, и рассмеялся. — Нет, пушкой мы, военные. Например, я.

Маман с сомненьем покачал головой. Гладышев присмотрелся к нему, словно разгадывая, что значит его сомненье, и добавил:

— По сути у нас общие дела. За нами обоими, коли об том разговор, числится одна заслуга… Мы вместе, я и Муравин, дважды ходили в Хиву и открыли древний город Жанакент. Вернее сказать — руины. Маман удивился.

— Это всем известно. Что значит — открыли?

— Открыли — значит доказательно поведали об этом миру. Вот и стало всем известно. Казахи, например, считают, что жители из сего города были изгнаны некогда змеями…

(Несколько лет спусти открытие Гладышева и Муравина и другие подобные дела увековечит в своей книге первый русский член-корреспондент императорской Академии наук Петр Иванович Рычков, позднее прозванный оренбургским Ломоносовым; в молодости он служил в Оренбургской экспедиции под начальством Ивана Кириллова и Василия Татищева, питомцев Петра. Рычкова читал и цитировал Пушкин…)

— Я знал, что вы не такой военный, — сказал Маман. — Вы из тех, который хитрей.

— Час от часу не легче. Откуда ты взял?

— Сказали…

— Неужели Муравин? Не может быть.

— Сказал верный человек, Бородин-ага. Гладышев поднял брови.

— Вот как? Бородин-а г а? Этим все сказано. Из пленных, конечно? Это уж не тот ли купчина, который в одиночку собрался в Индию? Видеть — не имел чести, слыхал в Оренбурге… Шалая голова! Длинный язык! Человек без узды…

Толмач замялся было, и Гладышев строго заметил ему:

— Переводи все как есть.

— Нет, не ша-лай… Он дети сарь Пётыр, — сказал Маман по-русски.

Гладышев с улыбкой коснулся своих густых коротких усов.

— Браво, сударь мой… браво! Теперь мне нет нужды спрашивать, кто отпустил пленных. И что же тебе за это было? Я вижу, ты в чести…

— Хотели побить камнями.

— Полный резон! Так я и полагал. Дикость библейская.

Маман опять покачал головой, не соглашаясь:

— Такой закон. У вас тоже так.

— Боже упаси! Азиатчина…

— А Бородин-ага говорил: один старый солдат ударил жузбасы… Его побили. Неправда? Гладышев тяжело вздохнул.

— М-да… Жузбасы… Сотник, что ли? У нас, видишь ли, не камнями, палками… Правда, сударь мой, правда.

И Митрий-туре крепко обнял Мамана за плечи, как обнимал, бывало, Бородин. Ушел словно бы рассерженный.

Во вторую встречу Гладышев на глазах у всех подал Маману руку, в третью — позвал с собой пить чай. И принялся Маман спрашивать, он это любил. Почему Гладышев отвечал? Его друзья усматривали тут умысел, достаточно прозрачный, и не могли поверить, что беседовать с этим оригиналом, инородцем, будто бы интересно. Впрочем, поручик Гладышев и сам был порядочным оригиналом, как прапорщик Муравин. Так уже везло Маману, сыну Оразап-батыра, на русских, настоящих русских…

— Абулхаира вы любите, нас пет. Почему? — спрашивал Маман.

— Пытаешь меня как лазутчик Абулхаира… — отвечал Гладышев.

Но Маману не хотелось шутить.