Реял в небе ангел с крестом на шпиле собора в Петропавловской крепости, — он вознесся без малого на шестьдесят саженей, в полтора раза выше московского Ивана Великого. Многажды этот шпиль разбивали в грозу мечи молний, но он воскресал.

У Мамана глаза разбегались. Не один день он проторчал в Кунсткамере, самой большой в мире, разглядывая собранные руками Петра диковины, или, как их называли, раритеты, со всех земель и морей, изо всех былей и сказок. Маман дивился им больше, чем белокаменным бабам с оголенными ляжками и нагой грудью, — их он видел сквозь решетку самого старого в столице Летнего сада, которому надлежало затмить Версаль. Хотелось бы проникнуть за эту заветную решетку, выкованную в Туле, прознать, правда ли, что в Летнем дворце Петра — всего два этажа, один для царя, другой для царицы, и в каждом этаже — всего по шести горниц, по своей поварне и дежурке для денщиков и фрейлин… Но туда был доступ лишь сановникам, богатеям, называвшим себя строителями Петровского града.

Чаще и дольше всего Маман бывал на Заячьем или Веселом острове, в Петропавловской крепости. Она уже не была форпостом. Впереди нее встал Кронштадт, тогда еще Кроншлот, а Петропавловка стала главной в государстве темницей; в ее равелинах побывали и двадцать два мятежных моряка с корабля «Ревель», и царевич Алексей, в ней умер один русский мудрец, заточенный будто бы за то, чтб противился рубке лесов, чему немыслимо было пов/рить… Но никак не мог надивиться Маман на домий Петра в крепости, деревянный, с двумя тесными светелками, разделенными сенцами, — ни дать ни взять крестьянская изба.

Петропавловка была битком набита солдатами, непохожими на солдат Орской крепости, а тем более на казаков. Все тут были седоголовые, с бабьими косичками на шее. Не мог понять Маман, зачем воину такое украшение. Но как они стояли на часах на шести крепостных бастионах! И как маршировали на плацу! Нешто вот так же слитно, в ногу, как один, они ходили в атаки под устрашающим ружейным и пушечным огнем, не единожды — следом за Петром? Сказывают, что точно так… Вот что повидать бы своими глазами. Видит бог, было бы жутко, но Маман не мигнул бы, ибо нет на свете сильней интереса — видеть и знать.

Военных кораблей, многомачтовых, под полными парусами не довелось посмотреть. Они держались мористее, на своих форпостах. Тщетно Маман пытался представить себе сражение на море. Легче вообразить бой джиннов или драконов. Видел Маман на Неве галеры, но они походили на большие лодки, на них не было пушек.

Семеро товарищей Мамана побродили было с ним и отстали. Чаще всего они держались близ реки, на зеленой мураве, на ветру с моря. На людных улицах им было тесно и чего-то боязно; в каменных стенах не спалось, трудно дышалось. Пулат-есаул, бедняга, маялся больше всех. Его тянуло на охоту, он тосковал по собачьей своре Гаип-хана. Сыновья шейха денно и нощно читали и толковали Коран. Прочие господа бии играли в кости.

У дома, где жили послы, сквозь булыжник мостовой пробивалась трава. Мостовая выглядела как изорванное зеленое кружево. Глядя на него, Сагындык-богатырь, из рода кунградцев, сказал:

— В этих каменных стенах, на каменной земле, мы не могли бы жить. Нам тут житья нет.

— Неправда, — возразил Маман. — Живали и мы в городах, на мощеных улицах. Забыли пустырь… а на пустыре — каменную печать… где стоял город Жана-кент? А город Айаз в устье Джейхун-реки, близ нашего моря Арал?

— От того города осталась одна легенда. Не сыскать и места, где он стоял. Сказки это почтеннейшего Мурат-шейха…

— Для кого, может, и сказки, а для кого — память святая! Разве мы не знаем, кто стер с лица земли наши города? А следом за нашими — и русские?

— Как не помнить?

— А теперь вспомните, что видели в городе по имени Оренбург!

— К чему ведешь, Маман-бий?

— К тому, с чем приходили одни и с чем — другие, кто с огнем, а кто со светом… Так ли я сужу, бии мои?

Послы оживились, пустились в рассуждения…

Дни между тем шли, связываясь в недели, а новостей — никаких ниоткуда. Царица Елизавета задержалась в гостях, а без нее, знамо дело, и столица не та.

Акбидай оказалась умницей. Она не задирала носа, хотя выросла в богатой семье. Ее муж не имел белой юрты, в доме не было убранства, никакой утвари, а во дворе — скота. Но Акбидай не подавала вида, что это ей непривычно и даже стыдно. После свадьбы тотчас она сняла праздничное платье, надела обноски. Не дожидаясь слуг, принялась за свое хозяйство. Оно состояло из двух ягнят, подаренных отцом-шейхом… Соседки цокали языками: и внутри и вокруг ее лачуги — чистота, земля будто вылизана. За пустым местом ухаживала, как за персидским ковром. Ну и с людьми была легка, дорогу никому не заступит, не услышишь от нее грубого словца. Словом — мила молодуха.

Любо ей было все мужнино, как оно ни убого. А жила в доме еще редкостная душа, преданная и храбрая, — сестричка Алмагуль. Акбидай узнавала в ней черты мужа — и сиротское бессловесное терпенье, и сиротскую бесшабашную удаль. Росла девочка среди бездомных босяков, голопузых мальчишек; ее бы жалеть да опасаться втайне. Акбидай ее полюбила и ласкала любовно. Поможет ей вымыть голову, усадит рядом и расчесывает ее волосы самодельным гребнем из коровьего рога, лю-буясь тем, как девочка хорошеет на глазах.

Всякий раз Акбидай заплетала ей косы по-новому. Волосы у Алмагуль еще коротки, едва дотягиваются до спины, и потому, к примеру, косу корзинкой не соорудишь; всего больше шли ей мелкие косички. Акбидай заплетала их множество, и от того, как девочка радовалась и как была благодарна, щемила сердце сладкая боль.

Расцвела маленькая Алмагуль от женских рук. Смуглое ее лицо, похожее на прожаренную лепешку, побелело и разгладилось. Разлетелись прежде насупленные бровки, а в иглоподобных ресницах заиграли веселым блеском телочьи глаза, словно вмиг истаяла в них вечная печаль. И куда подевалась сиротская худоба, так похожая на старческую… Голос изменился: был с хрипотцой — от частых простуд, как у мальчишек, — теперь зазвенел, подобно колокольчику из чистого серебра. Дивно было слышать этот звон. Не узнавали женщины Алмагуль. Глядя на нее, думали: мне бы такую доченьку звонкую. И поговаривали так: дал бог сироте не невестку, а родную мать.

И как ни грешили женщины против Акбидай, когда она пошла не за Мамана, а за его слугу, как ни чесали языки, дивясь ее непростительной дури, теперь, разглядев молодуху поближе, признали: дурь-то дурью, да бабочка не глупа, счастлив ее муж.

Понравилась она старухам, старшим матерям, и те частенько заводили с ней разговор на тот счет, нет ли у нее сестер и подруг, таких же, как она, дурных, да не глупых, в возрасте невест. Акбидай смеялась, показывая ямочки на щеках, похожих на яблоки, мытые в молоке.

У казахов невест много. Девушки — все ищут не пузатого хозяина, а любимого человека… чтобы был мужчина… и чтоб был богат душой… Разве вы этого не искали? А что не каждой это достается, в том нашу сестру не винить — жалеть.

И еще заговаривала Акбидай э том, о чем женщины обычно не говорят:

— Выходит дело, попала я к вам в ясный день, когда солнце улыбнулось вашему народу… господи боже, сделай и меня счастливой. И дай бог, дай бог, чтобы наши правители были дружны. Жили бы в мире наши мужья, любили бы нас.

— Кормили бы своих детей, — добавляли женщины постарше и громко ахали тому, что слышали от Акбидай, а она опускала глаза, складывала почтительно-покорно руки, чтобы не подумали, что она поучает старших.

Женщины уходили от нее, словно одолжив бодрости, женской воли, а это иной раз дороже и нужней щепотки соли. И думали женщины о том, что, видать, не зря эту казашку любил Маман.

Между тем в семье Аманлыка было неладно. Нехорош был Аманлык. После того как он увидел караван мангытцев-переселенцев, услышал детский плач и рев скота, словно при пожаре или землетрясенье, — совсем пал духом, едва ли не слег.

Лежать бедняку некогда, тем более в страдную пору С зари до зари Аманлык был на ногах, но валился с ног не от усталости — от душевной боли, не спал по ночам, маялся наедине со своими думами, как тайный преступник.