Матьякуб не думал, что его рассказ так поразит гостя. Аманлык словно окаменел, поднял кулак ко лбу и застыл.

— Знал ты их, что ли? — испуганно спросил хозяин. Аманлык сидел молча, недвижимо. Потом тяжко, с надрывом вздохнул, точно пламя вырвалось у него из г РУДи:

— Нет, не знал, Матьякуб-ага…

Хозяин понял, что душа у гостя горит, а говорит он «не знал», чтобы не растравлять свое горе расспросами, и Матьякуб долго сидел молча, боясь шевельнуться, а потом привстал:

— Утомился ты, гость мой, ложись отдохни.

Утром пришел шарбакши убрать постель Аманлы-ка, — жесткая кожаная подушка его обмякла от слез. Гость оседлал ишака, видимо собираясь уехать без завтрака.

— Уезжать хочешь, гость мой?

— Еду, Матьякуб-ага, еду…

Глаза у Аманлыка красные, сам бледный, едва на ногах стоит, — как бы не свалился дорогой.

— А куда едешь?

— Куда?! — спросил сам себя Аманлык и умолк.

— Может, ты тоже ремеслу какому обучишься, тогда и домой поедешь?

— А где можно работу найти? — живо спросил Аманлык, тщательно обтирая ладонью круп своего ишака.

— Заходи в дом, за чаем посоветуемся. Можно на невольничий рынок пойти. Там тебе, такому здоровому парню, да еще с ослом твоим, цены не будет, живо найдут.

На невольничьем рынке всегда многолюдно. Там обок с закованными по рукам по ногам рабами стоял и Аманлык с засученными рукавами на огромных, как оглобли, руках, грудью опираясь на своего серого ишака.

Какой-то круглый, как ступа, человек с блестящими маслянистыми щеками и выпуклым лбом, из-под которого, сквозь кустистые рыжие брови, остро выглядывали маленькие, глубоко запавшие глазки, кругом обошел Аманлыка, задевая его подвернутыми с обоих боков полами промасленного халата, раскрыл рот ослу, осмотрел зубы, а потом с ног до головы окинул взглядом Аманлыка.

— Какое ремесло знаешь? Никакого, кроме черной работы.

— Осел у тебя молодой, а у самого-то сил хватит?

— Пока не жалуюсь.

Тогда айда ко мне наниматься. Я куурда)кши, рыбный повар, хозяин рыбожарки я.

— Рыбожарки? Разве есть такое ремесло? Куурдакши обиделся.

— А ты потише! — засипел он, раздувая горло. — Да я свое ремесло на ханский трон не променяю! Ведомо ли тебе, что сам хан, на охоту выезжая, в моей рыбожарке останавливаться изволит? Вот ты и подумай, ремесло это или не ремесло? Рыба у меня откуда, говоришь? Нижние Каракалпаки мне рыбу возят.

Хотя Аманлык и понял, что хозяин хочет кольнуть его, что, мол, вот каракалпаки на него работают, но он нисколько не обиделся, а тотчас же согласился идти в рыбожарку. Самое главное для него было то, что сородичи возят туда рыбу и однажды он их непременно увидит.

Рыбожарка стояла в тесно застроенном домами поселке у большой дороги в полудне ходьбы от Хивы. Хозяин сначала напоил его чаем с хлебом, потом отвел в темный хлев, маленькое оконце которого было заткнуто соломой.

— Вот вам с ослом и дом.

Аманлык, попав в незнакомое место, больше всего беспокоился, как бы не украли его осла. То ли потому, что он начал стареть, то ли из-за того, что всех родственников лишился, но осел казался теперь Аманлыку единственным задушевным другом и опорой. Работаешь — и он с тобой, устанешь — на себе повезет И джигит от души поблагодарил куурдакши:

— Спасибо тебе, хозяин! — А когда тот ушел, подстелив себе потник ишака и положив под голову седло, лег и уснул.

Есенгельды-бии как на радостях хлестнул своего коня камчой на выезде из Хивы, так и мчался, не переводя дыхания, будто конь его обрел крылья, а сам он стал мухой, затаившейся на крыле сказочного коня. Даже сам удивился он собственной удали, когда оказалось, что путь, занимавший добрую неделю времени, он проделал за считанные часы. Душа его с приближением к дому требовала воли, и он истошными воплями поднял на ноги весь аул.

— Эй, кто там есть?! Помогите слезть с коня! Идите, скачите, сообщите биям кунградским, удалым нашим джигитам, что я приехал! Пусть все собираются сюда и часу не медля!

Завидев играющего под знатным седоком темно-бурого коня, бийские подхалимы, не ожидая приказа и не тратя времени, чтобы оседлать лошадей, взбирались на их голые спины и, неистово колотя пятками в конские бока, с великим шумом и гамом ринулись во все стороны, словно испуганные зайцы, вытряхнутые из мешка. Не оттого, что уморился в дороге, а от горделивой радости, голову ему кружившей, Есенгельды, едва войдя в дом, бросился на постель, перевернулся на спину, приказал снять с себя сапоги и подложить под каждую ногу по подушке, а под мудрую свою голову — целых три. С приходящими к нему здоровался лежа, едва протягивая старейшим кончики пальцев, а посетители, ранее чувствовавшие себя в его доме свободно, теперь, ощутив ветер Хивы, от бия исходящий, робко переступали порог и садились на то место, которое он указывал им небрежным кивком подбородка. Когда все приглашенные собрались, Есенгельды, важно покряхтывая и покашливая, поднялся и присел на постели.

— Старейшины кунграда, вам от Мухаммед Амин-инаха привет! — начал он с важностью. — Вот мы с вами тут болтаем «указ! указ!», мечемся туда-сюда, со всех сторон коварным Маман-бием опутанные, и все без толку, только на языке мозоли набили! А Маман-бий-то, оказывается, русского царя да казахского хана лазутчик. За большие деньги народом нашим торгует… — И, видя недоуменные взгляды присутствующих, сорвался на визг:-Что глаза вытаращили? Не верите, что ли? Так это из дворца ханского весть. Я приехал, мне так все и рассказали. О судьбе нашей Хива думает, оказывается. Не заботились бы о нас, зачем бы тогда делами нашими заниматься?

Собравшиеся сидели, испуганно посматривая друг на друга, а кто сочувствовал Маману, растерялись, не зная, что и подумать, — все ждали, чтобы Есенгельды-бий высказался до конца, пролил свет своего разума на темное это дело. А Есенгельды-бий не торопился, с чувством своего превосходства покашливал, прочищая голос, прихлебывал холодный чай из пиалушки, стоявшей на приступочке у очага. На людей поглядывал прищурившись, со снисходительной улыбкой, как на балованных ребятишек.

— Вот так, старейшины, — молвил он с важностью, снова отхлебнув из пиалушки. — Дорогой друг мой Мухаммед Амин-инах поделился со мною заветными своими думами. Много беспокойства у него на душе из-за нас, каракалпаков, на Арале обитающих, даже, оказывается, ночи не спит, уважаемый, в тревоге за нас. На детей наших, которых отдал я учиться, собственными глазами изволил взглянуть. Особенно понравился ему сынок твой Айдос, Султанбай. Благодаря тому, что именно я привез детей в город, сам его высочество пресветлый хан повелел принять их в самую лучшую медресе. Хотел он было с позором выгнать Маман-бия из города, да я уговорил его оставить. Никуда, мол, не денется, домой приедет, а тут мы сами с ним разделаемся. Разве лазутчик такой сможет народ народом сделать? Оказывается, иной раз, чего сам человек у себя под носом не замечает, другой со стороны разглядит. Мы-то сами Мамана не распознали, а инахи, со стороны наблюдая, всю его зловредность обнаружили. Что, господа аксакалы, неплохие у нас соседи, с ханом хивинским во главе, оказались?

— Да, Есенгельды-ага, соседи-то у нас неплохие, об этом и Маман-бий говорил, — угрюмо молвил Гаип-бахадур. — И Айдоса Маман-бий тоже очень хвалил.

— Привыкли все хорошее Маман-бию приписывать! — сердито крикнул Есенгельды. — А теперь хватит за него богу молиться! С сегодняшнего дня будете исполнять то, что Амин-инах нам прикажет. А мое дело маленькое: скажете «хорошо»- передам хану, скажете «нет»- тоже передам. Во всем этом бо-олыпой смысл заключается, советую подумать.

— Извините, бий-ага, — робко молвил Курбанбай-бий. — А Маман-бий где сейчас находится?

— Остался джигитов ваших на базаре продавать. Даст бог, и сам в поденщики там наймется! Научится какому-нибудь ремеслу, так мы его, так уж и быть, примем.