— Мы узбеки, Маман-бий, — заговорил Кудайберген, не отрывая взгляда от своего поля, — но не думайте, что мы на вас в обиде из-за нукеров Амин-инаха. Мы дехкане, а у всех дехкан и мысли, и судьба одна, и у нас душа лежит к вам, как и у Бегдуллы Чернобородого. Нам была бы земля, вода и солнце, больше ничего не надо, а им, важным господам Амин-инаха, — он быстро прикрыл ладонью овода, севшего на щеку Мамана, и, раздавив кровососа в кулаке, раскрыл перед бием ладонь, запачканную кровью. — Видите, что это? Нет на этом свете такого существа, которое не хотело бы сосать сладкую кровь человеческую. Даже сам человек жаждет крови. А у нас, дехкан, тоже кровь добрая. Вот и сосут нашу дехканскую кровь высокие хозяева наши. Надо терпеть, мудрый бий. Человек для того и создан, чтобы терпеть.

«Человек создан, чтобы терпеть», — раздумчиво повторил Маман-бий. — Хорошо вы сказали — одна судьба у тех, у кого кровь добрая. Кто и когда защитит их от кровопийц? Идемте поговорим, — предложил Маман.

— Идемте, — сказал Есим-бий и повел их к себе в аул.

Хозяин рыбожарки оказался человеком обходительным. Он перед Аманлыком нос не задирал, даже иногда приходил к нему по утрам вместе позавтракать. Увидев, что хлев, пожалованный Аманлыку с его ослом, превращен в человеческое жилье, стал время от времени давать своим постояльцам две-три охапки просяной соломы: мол, освежи подстилку. Утром обязательно спросит: хорошо ли выспался? И хотя частенько всю бесконечно длинную ночь, дрожа от холода или тоскуя по сыну, по друзьям-товарищам, мертвым и живым, Аманлык и глаз не смыкал, он неизменно отвечал: «Хорошо»- и, ободренный хозяйской заботой, работал еще усерднее.

— А ты слыхал, каракалпак, — спросил однажды хозяин между делом, — народ твой по приказу Мухаммед Амин-инаха с туркменами воюет?

— Как это воюет?

Потешаясь над Аманлыком, хозяин захихикал, жирное брюхо его затряслось, как студень.

— А очень просто: выгнали туркменских советников из ханского дворца, теперь и все ханство надо от них очистить.

Не зная, радоваться или огорчаться, Аманлык спросил, насторожившись:

— А кому от того польза, кому вред? Хозяин снова зашелся смехом:

— Не знаешь, не знаешь! Вот невежда! — всхлипывал он, давясь слюной. — Вам польза, вам. Благочестивый Мухаммед Амин-инах богу помолился, и на его голову птица счастья села. Он и пожелал прикрыть вас, каракалпаков, полой халата мудрости своей. Вот и я пожертвовал на его нукеров годовую прибыль от своей рыбожарки, потому не смог до сих пор вам с ослом за труд заплатить. Но зато я тебя не выдал, не сказал, что\ мой работник каракалпак. А то тебя тоже в нукеры за-j брали бы.

— Надо было сказать. Я ведь раньше был нукером. Видели вы у меня меч? Мне его Оразан-батыр, отец нашего большого бия Мамана, подарил.

— Вашего так называемого бия Мамана Мухаммед Амин-инах терпеть не может. Без него Есенгельды-бий кунградский, Аманкул-бий кенегесский, Курбанбай-бий ктайский да Гаип-бахадур пятьсот нукеров в Хиву пригнали. Знаешь их?

— Знаю.

— Ну, если знаешь, моли бога, чтобы инах ваш вступил на престол.

С того дня лишился Аманлык покоя, все думал: идти ему искать каракалпакских нукеров или нет? И совсем было решился уходить из рыбожарки, да выпал ему такой случай, что вербоваться в нукеры не пришлось.

Чуть свет, как поднимется дым над рыбожаркой, словно из-под земли вылезают голодные сироты в прокопченных лохмотьях, тянутся на помойку, и рычание бродячих псов возвещает о том, что уже началась грызня из-за отбросов. К этому все привыкли, и никто не обращает внимания на несчастных ребят. Аманлык никогда не скажет псу «пошел», а сиротам «вон отсюда». Они напоминают ему собственное голодное детство, и он шутит с ними, кого отечески щелкнет по голому пузу, кого пощекочет, — ребятишки хохочут, и Аманлык с ними. Но если хозяин придет и сам их прогонит, Аманлык не вмешивается, никогда не заступается за сирот, как мухи облепивших помойку, — глаза его привыкли к этому зрелищу, да и знает Аманлык, что никому не в силах помочь по-настоящему…

В тот день, хоть и солнечно было, холод не смягчился и к полудню, с утра дул пронзительный, студеный ветер. Лицо у Аманлыка пылало от жара очага, а спину пробирала дрожь. Чтобы согреться, он вышел нарубить хвороста и увидел на помойке женскую фигуру, такую худую, что казалась она составленной из сухих, вот-вот готовых рассыпаться палочек, — не человек, а скелет. Аманлык с охапкой хвороста в руках остолбенел от страха: скелет двигался! Вот, оказывается, до чего может дойти человек! Как же эта женщина на ногах держится?! Глаза, неподвижные, мертвые, блестели, как белые бусы на дне глубокого колодца, волосы свалялись, как овечья шерсть, лицо в грязи, будто нищенку только что подняли из могилы и пустили по миру бродить. Кончик носа у нее словно бы срезан. Пожелтевшее бязевое платье и грязный халат изорваны в клочья, тело сквозит в прорехи, будто наряжена она в рыболовную сеть. Если бы несчастная не шевелилась, можно было бы усомниться, что она жива…

Но вот женщина наклонилась, выхватила какой-то отброс из-под носа собаки, положила в рот, но, не в силах прожевать, выплюнула. В этот момент на пороге показался хозяин рыбожарки. Повернув тощую, как прутик, шею, женщина протянула к нему обе руки. Он ее не заметил, и она бессильно их опустила. Это безжизненное тело сначала показалось Аманлыку отвратительным, но постепенно в нем пробудилась жалость, и он сунул в руку попрошайки припасенный было для себя кусок рыбы. Женщина тихонько положила его в рот, но разжевать, видно, опять не хватило сил, и она, вытягивая шею, задыхаясь, как птица, схватившая чет ресчур крупную добычу, с трудом проглотила его и снова протянула руку. И тут ее увидел хозяин.

— О-ой, эта, оказывается, еще жива, — равнодушно протянул он, как будто речь шла не о человеке, а о собаке. — С прошлого года не показывалась, думал, уж давно померла. Вот поди ж ты, самые дорогие нам люди умирают, а ее ни мороз, ни жара, когда в голове будто медь плавится, не берет. Живучая какая!

Женщина то ли не слышала, то ли не поняла. Обычно нищие просят, умоляют, плачут, а эта стоит тихо и молчит. Хозяин взял со сковородки головку леща, кипевшего в масле, и бросил ей

— Вон отсюда!

Женщина медленно повернулась, засеменила муравьиным шагом и снова остановилась.

— Следи, чтобы больше сюда не ходила. Видал, голая как есть! Людям смотреть на нее тошно. Пропади она пропадом, чтоб ее нечистая сила задавила! Как появится, так непременно либо день холодный будет, либо гость к нам не идет!

На всей фигуре этой женщины с протянутыми руками лежала печать вечной приниженности, робости и печали. Иссохшие ее пальцы с отросшими черными ногтями напоминают птичьи лапки; смирная, беспомощная, ветром ее качает.

Слезы жалости выступили на глазах Аманлыка, он стоял в нерешительности, а между тем кто-то из посетителей крикнул:

— Эй, хозяин, нам уходить или бесстыжая эта тварь уйдет?

Хозяин, целиком поглощенный своим поварским делом, вскочил и, подойдя к нищенке, приложил горячую шумовку к ее протянутой ладони.

— Me, ме, ме! — залепетала несчастная, отступая назад, и пошла было прочь, но упала.

— Тащи ее отсюда и брось куда-нибудь подальше! — распорядился хозяин.

Аманлык подбежал к женщине и увидел, что она лежит, прижав к губам обожженную ладонь, а из глаз ее льются слезы. Он не понял сразу, что она делает, показалось — слизывает с руки остатки пищи. Аманлык попросил у хозяина еще головку сазана и положил ее в руку попрошайки, но она, видимо думая, что это опять шумовка, отдернула ладонь, и жареная головка упала на землю. Увидав, что перед ней валяется что-то съестное, она, с трудом приподнявшись на локтях, бросилась на головку всем телом и, лежа, с хрустом впилась в нее зубами.

— Эй, каракалпак, чего стоишь? Тащи ее быстрее, да подальше!

Аманлык приподнял женщину под мышки, но она не могла стоять и всей тяжестью повисла у него на руках. Он вывел ее на улицу и отпустил, но женщина тут же свалилась ничком на дорогу. Аманлык хотел было уйти, оглянулся, и сердце его дрогнуло: она лежала лицом в землю и пыль набилась ей в рот.