— Здравия желаю, Кузьма Яковлевич, — ответил Гладышев весело.

Тогда и я вас поздравляю, — сказал Маман.

Маман давно уже догадывался, что поручик Гладышев не прочь бы прибрать к рукам этого рискового, но башковитого и многоопытного человека. Что же, сошлись наконец их пути? Сплелись воедино нужды купца и солдата? Маману дорого было, что его друзья, такие разные, сдружились и что связала их троих общая наука, общая нужда.

Бородин вдруг насупился, крякнул.

— А касаемо твоего занятия… убей меня, брат, не даст он тебе ходу… Не дурей он тебя, а сильней намного. Ты горяч, он памятлив. Что меж вами прежде было, то цветочки, а ты вон собрался по ягодки.

Кто такой о н, все поняли: конечно, хан Абулхаир. Послы закивали, Гладышев поморщился:

— Ну, ну, не каркай, Яковлич.

— Помилуй бог, — ответил Бородин. — Мы и с теми и с этими — из ладони в ладонь — сеять да жать. Мне меж ихнего брата не разбой, а всяческое умирение надобно.

— Так точно, — сказал Гладышев, протяжно вздохнув.

Понятное дело, звал Бородин Мамана на чарку вина, чай-сахар, к себе, в дом, на купецкой слободе. Перебрался, стало быть, непоседа с чадами и домочадцами из Уфы в Оренбург, поближе к своей Индии… Хотелось ему показать Маману сыновей, а сыновьям — Мамана. Но гостить послам было недосуг. Торжества кончились, начались труды.

Тотчас по прибытии в Оренбург поручик Гладышев доложил наместнику Неплюеву:

— Принимали меня с радостью. Содержали у себя со всяким удовольствием… Я польщен.

Неплюев обнял Гладышева.

— Любезнейший Дмитрий Алексеевич… Сколько мы не виделись? Более полугода. С минувшего сентября! Побаивались мы за вас. Сердечно рад, что мы живы-здоровы.

— Не скрою, — заметил Гладышев, покусывая ус, — на пути сюда, идучи через владения хана Абулхаира, я изрядно струхнул. Ханские нукеры провожали нас двое суток, а на прощанье освистали, выбранив непотребно.

— Именно-с, — сказал Неплюев. — Если бы Абулхаир хоть в малой доле поверил в успех посольства, он перебил бы его у вас на глазах. И вам досталось бы заодно, как я мыслю себе.

— Не исключено.

— Хан руководствуется презреньем к черным шапкам, в чем, к сожалению, не одинок. Нашей Коллегии иностранных дел по-прежнему угодно видеть каракалпаков токмо из-под руки хана Малой Орды. Правду сказать, и я обуреваем оным неверием…

— Я верю, ваше превосходительство.

— Вы идеалист, Гладышев. А в сих материях просчитывались — не нам чета — светлейшие головы, любимцы Петра. Впрочем, не хочу обескураживать. Езжайте с послами и возвращайтесь штабс-капитаном», тогда и я буду польщен.

— Слушаюсь.

Еще наместнику было доложено, что каракалпаки давно готовы послать караван — до трех тысяч купцов! Подобрались товары, назрел интерес. Боятся, однако, — разграбит Абулхаир. Неплюев сказал Гладышеву:

— А вот это — наиглавнейший, самоважнейший довод… в пользу каракалпаков. Капитал держать под спудом — противно делу и проку государственному.

Клятвенные письма Неплюев одобрил. Но держать сына Мурат-шейха аманатом не согласился. Сказал, что нет нужды. Лучше включить его в посольство. Так и сделали, и стало с Маманом, Пулат-есаулом, двумя сыновьями шейха и еще четырьмя биями — восьмеро. Не много ли? В самый раз. Посла, как лису, красит пышный хвост, а велик почет не живет без хлопот.

Подарки двору Неплюев также одобрил. Маман вез бобровые и барсовые шкуры и одну тигровую, добытую в сырдарьинских тугаях и выделанную отменно — с оскаленной пастью и янтарными глазами; янтарь уральский, выменян у яицких казаков.

Пожалуй, одно было огорчительно: тайный советник не отпустил от себя Мансура Дельного. Мансуру хотелось в столицу, и он обронил слезу досады, провожая Гладышева и Мамана…

Невеселый возвращался Аманлык в родные края после проводов послов. Ехал один и чувствовал себя сиротливо.

Шла весна, пора воскрешения всего земного, цветения жизни, пора любви. Как бы ни была голодна, сурова, печальна зима, кто не вздохнет с надеждой при дуновении вешнего ветра! А нынешняя весна была для черных шапок порой великих надежд. Давно ли безудержно ликовали джигиты, провожая Мамана? Люди словно грезили наяву. Пели любимые песни да и говорили нараспев, стихами о самом сокровенном. У всех развязались языки, растворились души. Не отставал от других и Аманлык: мечтал и мудрствовал, балагурил и смеялся, глядел вперед, туда, куда и Маман. И вот пришел час — проститься с ним и оглянуться назад. Беспокойная была эта оглядка. Дорога домой казалась куда длинней, чем из дому. И куда скучней… Возвращались недружно, с понурыми спинами, унылыми лицами. Разбредались в разные стороны, не прощаясь, как чужие. И многие спрашивали себя, подобно Аманлыку: что-то будет без Мамана?

Уже на виду у Сырдарьи выскочил на дорогу волк, видать бешеный, оскалился, роняя из пасти комья вспененной слюны, и кинулся назад, в кусты. Конь шарахнулся от него, а Аманлык и не заметил, как выговорил невольно, вместо обычного «о аллах!..» — «о Маман!». Заметив же, засмеялся невесело.

Неподалеку от места, где строился Жанакент, объезжая заросли камыша, Аманлык столкнулся лицом к лицу с всадником, которого трудно было не узнать, лучше не встречать; походил он в седле на котел с торчащей вверх деревянной мешалкой. Оба испугались, Аманлык — того, что встретил Гаип-хана, а хан — того, что остался без своей свиты; был на охоте, пустился искать пропавшего ловчего сокола, заплутался в камышах. Ты кто? Зачем? — вскрикнул великий правитель, приникая к холке красавца коня, ибо великим правителям на роду написано бояться даже родных сыновей. Потом хан узнал Аманлыка и закричал голосом пронзительным, как у чайки:- И-и… молодой супруг! Люби, люби… свою жену, пока ее хахаль в отъезде. Неско-оро вернется.

Аманлык онемел от обиды и от еще не испытанной чести — впервые в жизни сам хан с ним заговорил. Надо бы бежать без оглядки, да нешто посмеешь? Конь выручил Аманлыка — навострил уши на шорох в кустах. Похоже, что там билась крупная птица. Аманлык послал туда коня, но усталый конь не пошел с дороги, как его ни пришпоривали, как ни понукали. Аманлык спешился, полез в кусты и вскоре увидел ханского сокола, — зацепился, бедняга, за сучок тесемкой, привязанной к лапе, и уже повис на этой тесемке, с разинутым, точно в жару, клювом. Аманлык принес птицу хану и тут же заслужил его похвалу и благодарность:

— А что? Ты-то мне и нужен. Будешь при мне дураком…

Хан поскакал на лай собак. Аманлык потрусил следом.

Несколько дней, пока длилась охота, Гаип-хан не отпускал от себя Аманлыка и то и дело принимался допытываться у него под язвительный смех султанов и есаулов: а что же, калым был со скидкой или, наоборот, с надбавкой? И как же Маман благословлял молодых на свадебном тое? И чему же учил на прощанье?

Делать нечего. Назначит хан собакой — будешь собакой, назначит шутом — будешь шутом. Тщетно пытался Аманлык напомнить, в какую даль и в какую высь послан Маман всем народом, ради общего блага…

— Послан? А ты не рад? — спрашивал хан, осклабясь. — Ты ему слуга, я господин, а у нас обоих — гора с плеч!

Холодок бежал по спине Аманлыка от этакой откровенности.

Лишь слугам он не спускал насмешек, отлаивался, как умел, и ханские холуи обещались ему:

— Измордуем, как только хан тебя отпустит.

А наслушался, насмотрелся Аманлык за несколько дней при хане такого, что страх подумать, срам сказать.

Приезжали к хану бии разных родов, как к колодцу с водой, а уезжали, как если бы находили в колодце рассол.

Запомнилось Аманлыку, как явился Рыскул-бий. Глава рода кунградцев, теребя бороду, белую, как перо лебедя, стоял согбенный, подавленный, а Гаип-хан, слушая вполуха, забавлялся с щенками, дразнил их кусками сырого мяса, мазал им носы кровью.

Насколько Аманлык мог понять, Рыскул-бий жаловался. Как же теперь быть, хан наш? Старец не называл имени, но ясно было, что теперь означает — без Мамана. Старец сетовал на своих: отбиваются от рук, забирают опять волю мастера козней, притихшие было накануне, понимай — при Мамане. Так же Байкошкар-бий и его сынок Есенгельды…