В то время как Аманлык и Бектемир, сидя в рыбо-жарке, обменивались новостями, свирепый ураган разразился над их разоренным народом, ютившимся в дремучей чащобе камышей, среди густых испарений рыбных озер и переполненных гниющими водорослями болот.

Ураган вздымал высокие волны на тихих озерах, с корнем выдирал и уносил прочь заросли камыша…

Огромная сумрачная толпа идет, бушующим валом охватывает новую юрту Есенгельды-бия…

Слова Мамана: «Угождая одному человеку, мы сделаем своими врагами целый народ»- ведут эту толпу. «Не пойдем в нукеры!» В доме Есенгельды ищут люди неведомо куда пропавшего Мамана, и недаром.

Убедившись, что обещание, данное им Мухаммед Амин-инаху, выполнить не удастся, Есенгельды уже принял меры, тайно послал своего стремянного Дауима в Хиву с доносом на Мамана, бунт поднимающего. Дауим вернулся и привел пятерых воинов во главе с есаул-баши, принес он хозяину привет и твердое слово инаха: «Пусть уберут Мамана, отвечать буду я». Но Есенгельды-бию Маман живой, но опозоренный был дороже мертвого героя. Поэтому тайные его посланцы подстерегли Мамана, когда он в одиночку возвращался из аула Бегдуллы, связали ему руки-ноги, избили, притащили в аул Есенгельды еле живого, поставили перед хозяином.

Предупредив, что не остановится перед тем, чтобы послать душу Мамана в преисподнюю, и что отвечать на вопросы ему разрешается только одним словом «да» или «нет», торжествующий Есенгельды приступил к допросу:

— Поможешь собирать нукеров или нет?

— Нет, нет и нет! Угождая одному человеку, мы не можем превратить в своего кровного врага весь туркменский народ, — сказал Маман-бий и умолк.

Но Есенгельды не терял надежды. Маман-бия запеленали длинным волосяным арканом и, заткнув ему рот и уши, бросили в черный угол юрты.

Нарочные поскакали созывать гостей.

К вечеру начали прибывать гости. Радостные, в ожидании веселого пира переступали они порог, но, увидев вооруженных нукеров, стеной отгородивших нежилую часть большой юрты, и бледного, как мертвец, Мамана, безмолвно и недвижимо лежащего за их спиной, сникли и, тревожно кося глазами, послушно занимали места, указанные кивком подбородка Есенгельды-бия.

— Никак не выходит у меня из головы сказанное мне однажды мудрое слово Мурат-шейха, — начал Есенгельды, уголком глаза поглядывая на Мамана и давая понять, что ведет речь не от себя, а как бы от имени покойного шейха: — «Не увидя мертвой головы врага, не вспомнишь и о своей голове».

Эти слова сказаны были мудрым старцем, когда бии собрались на совете в Жанакенте и вели долгие споры — присягать русскому царю или нет. А молодые тогда Маман и Есенгельды привезли и показали собравшимся мертвую голову убитого ими джунгарского посла. Посмотрели бии на отрезанную эту голову, пощупали свои — и подписали присягу. Есенгельды сам тогда не обратил внимания на слова старика, а услышалтгх позже из уст Маман-бия. Но связанный Маман его не слышал, и обличить Есенгельды-бия во лжи было некому.

Есенгельды все крутил вокруг этих слов, а гости исподлобья глядели на Мамана, не зная, куда деться от тягостного ощущения неловкости. Напряженное это положение было прервано ураганом народного гнева, вплотную докатившегося до нарядной юрты Есенгельды. Разбушевавшаяся толпа готова была уже ринуться на юрту, ломать и рвать ее в клочья, брать за глотки сидящих внутри, как рыбу за жабры, но Бегдулла Чернобородый, шедший во главе, раскинув руки, как крылья, сделал знак остановиться.

Растерявшиеся гости в страхе выбегали из дому, но, завидев сумрачную толпу, ощетинившуюся лопатами, топорами, дрекольем, все теснее наседающую на юрту, в страхе замирали, теснясь у входа. Подняв дубинку, Бегдулла то и дело оборачивался и, коротко взмахивая руками, сдерживал людей: «Тише! Тише!»

Длинный и худой, как кишка, есаул-баши затаился за спиной Есенгельды, готовый свернуться, как кольчатый червь из сорока суставов.

— Ах, беда какая! Я-то думал, что ваш край квакающими лягушками населен, а это — настоящая нора змеиная, — трусливо бормотал он. — Спроси, спроси, что им нужно, на что жалуются?

Есенгельды, злобно взмахнув своим тяжелым, украшенным серебром поясом, шагнул за порог.

— Люди! Народ мой! Что за гвалт, что за бесчинство! Или вы, как щука, сами себя с хвоста съесть хотите?

— Маман-бий где? Жив ли? — загомонили в толпе.

— Жив, конечно. Что мы, сумасшедшие, убивать своего каракалпака, когда приказ дан население умножать! Ой, народ мой, бегаете, шумите вы понапрасну…

— Хватит! Довольно!

— Показывай нам Маман-бия, предатель!

— Давай, давай, живо!

И хотя люди все еще напирали, Есенгельды-бий успокоился: все же слушают его, стоят. Тревога его улеглась.

— Чуть потерпите, — молвил он властно. — Вы же юрту сломаете, повалите. А ведь она ваша!

— Ха! Наша юрта!

«Сломаете»! И очень просто повалим и сломаем!

— Ты что же, Есенгельды-бий, думаешь, брать джигитов в нукеры — все равно что на чистку арыков?!

— Где Маман-бий?

— Не тяни, показывай!

Чего медлите? — угрюмо молвил Бегдулла, готовый дать знак к нападению. Есенгельды встревожился.

— Эх, будь бы мой конь подо мной, уж я бы поиграл над вашими головами! — злобно шепнул есаул-баши.

Толпа, повинуясь движению руки Бегдуллы, колыхнулась.

— Люди! Народ! Послушайте-ка, Аманкул-бий вам слово скажет! — закричал Есенгельды.

— Не надо нам его!

— Не надо!

— Сам говори! Почему хочешь сделать нас кровными врагами туркменов? Сам отвечай!

— Ты думаешь, людей убивать — что сено косить?

— Ну, сам, ну, сам, ладно! — заторопился Есенгельды, понимая, что говорить все-таки придется. — Слушайте!

И он шагнул вперед, рванул халат на груди, взбираясь на каменную ступу, опрокинутую перед юртой.

— Сперва о Мамане-урусе вам скажу. Не верьте ему, он вас обманывает. Эти его слова, будто мы превращаем в кровного врага весь туркменский народ, только красивая тряпка, которая камень у него за пазухой прикрывает! Сам-то Маман предал нас русским да еще тянет к казахам, нас дотла разорившим. Хочет опять на ваши головы камни сыпать! Все наше спасение Мухаммед Амин-инах. Если он на трон сядет, будем и мы настоящими людьми! А теперь Аманкул-бия послушайте!

— Народ! — И Аманкул-бий тоже полез на ступу. — Птица счастья одна на весь народ дается. Пусть Маман-бий пальцы кусает, отпугнул он ее от себя, отлетела от него птица счастья, Есенгельды-бию на голову села, на его высокую шапку-шогирме. Маман искал гнездо птицы счастья во дворце русского царя, не нашел, только народ разорил, а Есенгельды-бий поближе его нашел — в Хиве. Гаип-бахадур, а ты что скажешь?

— Мое слово все то же, что я и вам сказал. Слушайте, люди! Прежде чем чужих детей плакать заставлять, своим в глаза загляните. Подумайте, из-за прихоти ина-ха хотим мы туркменских детей обидеть! А они-то согласятся терпеть, что ли? Нет, они наших горько плакать заставят! Вот вам и все мое слово!

— Правильное слово! Теперь Маман-бия нам покажите! — требовали из толпы.

Тем временем Есенгельды под шумок приказал своим присным потихоньку развязать Маман-бия, привести в пристойный вид и показать народу.

— Народ мой! Сейчас Мамана приведут! — провозгласил он. — А пока Курбанбай-бий нам свое слово скажет!

Курбанбай-бий покраснел и застеснялся, опасаясь, что вот ему перед таким множеством людей «посоветуйся с мамой» скажут. Но дома он, конечно, успел с ней посоветоваться, — Шарипа с детства его к этому приучила, — а так как у Шарипы все еще был зуб на Мамана, то ли потому, что не прошла ее женская обида, то ли потому, что была согласна с путем, избранным Есенгельды, Курбанбай-бий был ею настроен воинственно.

Куда мой народ повернет, — важно сказал Курбанбай, — туда и я. А Маман-бий пусть перестанет против нас камень за пазухой прятать!

— Вылитый отец! Молодец! — тихонько шепнул ему Есенгельды и обратился к есаул-баши:-Теперь ты говори!