Сейчас, через время, я себя воспринимаю шахматной фигуркой, которую переставляют на доске, она или теряет достоинство, или вдруг резко приобретает его, в зависимости от точно сделанного хода. Тогда я занимала самое высокое место на своей жизненной шахматной доске. Больше так единодушно публика меня не принимала никогда. Сцена Колонного зала была в весенних цветах. Песни исполнялись несколько раз, из зала меня выводили тайком — через ту дверь, где актеров публика не ожидает. У центрального входа собралась огромная толпа людей. Когда же я благополучно вышла на Пушкинскую улицу, кто-то крикнул: «Да вон же она!» От моего бархатного платьица с беленьким воротничком в горошек, как говорится, остались клочья. И так, с неослабевающим накалом, — целых полтора года. Достаточный срок, чтобы привыкнуть, измениться, перестроиться. 1958 год — диплом и выпускные экзамены. На «Мосфильме» запускалась в производство новая музыкальная кинокомедия «Девушка с гитарой». И роль этой девушки была написана специально для меня, с учетом моих возможностей.

Так скажите мне, уважаемые зрители, как тут не закружиться голове? Как не расслабиться сдерживающим центрам двадцатилетнего человека пятидесятых годов? О, сегодняшние двадцать — это совсем не тот наш наивный двадцатник. Ну-ка, без разминки, без проб и ошибок, взять и вскочить в другое измерение, не задев планки! Конечно, она, головушка, закружилась. И, как выражались у нас во дворе, «очень даже не медленно, а скорее наоборот». В этом измерении неуютно, но зато это место для избранных. Именно от сознания того, что ты избранный — не такой, как все, и начинается история тяжелой и мучительной болезни, от которой нет лекарств. Назвали ее прекрасно — «звездная болезнь». Только на приеме у врача ты с готовностью назовешь другие свои болезни с глупыми названиями: свинка, ишиас, ячмень, радикулит. И умолчишь, и ни за что не признаешься, что ты болен или болел «звездной болезнью». Ей подвержены не только артисты и люди искусства. Ею частенько болеют все те, чья жизнь проходит «на виду». Сейчас я уже знаю все приметы этой болезни. Изучила ее симптомы, все ее этапы. У каждого она протекает по-своему, индивидуально — в зависимости от эмоционального склада и умственных способностей больного. Я очень жалею тех, кого она не пощадила. Восхищаюсь теми, у кого иммунитет победил эту болезнь. Сама я не прошла всех ее этапов, и не знаю, как бы распорядилась своей популярностью Но… Все по порядку.

Значит, тебя занесло в другое измерение. В нем тесно. И другие избранные нехотя выделили тебе уголок и стали ждать, что с тобой будет дальше. Идет довольно скорое привыкание к тому, что ты избранный, необыкновенный. За кулисами нашептывают: «Ай-ай-ай, какая же у вас бешеная популярность! Я ведь в своей жизни всякое повидал… продержаться бы вам вот так лет десять!» — «Что? Лет десять? Да это будет длиться вечно!» Все в порядке. Сознание своей неотразимости в тебе непоколебимо. Никаких советов и замечаний. На все есть ответ и мощный отпор: «Сами знаем. Следите за собой. За просто так люди не будут сходить с ума. А если кому-то не нравится, то на всех не угодишь». И уже не получается как раньше. Ты выходишь на сцену по-хозяйски, чуть расслабленно, как и подобает лидеру, который уверенно руководит настроением масс. От твоей фигуры исходит дорогой аромат недосягаемого величия. Ты искренне улыбаешься профессиональной, отработанной улыбкой: «Я с вами, мои родные, мои ненаглядные». И вновь успех, и вновь победа. А главное — работаешь на рискованных, запрещенных приемах — на пике, не зная, что завтра это уже не пик и не риск. Завтра это уже вчерашнее. Первыми в тебе засекают изменения тонкие люди со сверхчувствительной душой и кожей. Совсем не обязательно — люди искусства. Это люди самых разных профессий. Они впервые увидели начало твоей болезни и поспешно отошли от тебя. При встрече они здороваются с тобой как раньше. Как ни в чем не бывало. Но ведь ты тоже не лыком шит. Кожа ведь у тебя не медвежья. Иначе какой же ты избранный?! Ты все читаешь в глазах, в фигурах. Эти люди становятся твоими первыми врагами. «Зал! Защити меня от этих врагов своими бурными, долго не смолкающими аплодисментами! Все слышали? То-то!» А на сцене все чаще и чаще сбивки во вкусе, потеря чувства меры. «Я гений, я все могу! А тут какие-то товарищи отвернулись, им, видите ли, не нравится». И с еще более излишней раскованностью выходишь к публике, думая об одном — как бы отомстить этой кучке врагов. Этот «вражеский комплекс» начинает тебя разъедать. Врагов все больше и больше. Ты ими обрастаешь. Только о них и думаешь. Теперь болезнь в разгаре. Поднимается высокая температура. Ее нельзя скрыть. И это понимает зал. Вместе с охлаждением публики угасает и имя. Другие избранные, дождавшись такого финала, очищают свои ряды. Они выталкивают тебя, ты спускаешься на землю. После «звездной болезни» редко кто вставал на ноги. Почти все актерские судьбы с громкой славой проходят через испытание горькое и неизбежное — охлаждение зрителя. Причин много. А главное — редкая возможность и счастливая судьба добиваться из роли в роль успеха. Но такие примеры исключительно редки. Благополучно переболевшие «звездной болезнью» так умны, что расчетливо обходили все опасные тропинки, петляя лабиринтами. Они запутывали ходы. И высокая температура их так и не настигла. В основном, это те, к кому популярность заслуженно приходила в более зрелом возрасте. Мое же «выздоровление» произошло… но об этом впереди.

«Карнавальная ночь» вылетела за пределы страны и начала свое праздничное шествие по экранам мира. И вот со всех концов Земли пошли письма: пестрые, разноцветные конверты из Японии, Индии, Австралии, Чехословакии. Из африканских стран…

Иногда в письмах попадались вкладыши — небольшие проспекты нашей картины, сделанные уже там, «у них». Боже мой, вот бы эти проспекты да принести на студийный худсовет! Что там моя жалкая челка и бледный кусок ноги! «Мамыньки родные! Раздели нашу дочурку, Лель, як липку ободрали!» Все мои платья на рекламах были фасона той страны, из которой пришла реклама. Если реклама с Востока, то на голове и на шее у меня были венки из разноцветных заморских растений и почему-то розовых листьев. А если из Европы, то обязательно с оголенной спиной или декольте. И моя нога обязательно выглядывала из разреза и была той формы, которая нравилась местному художнику. Только при богатой фантазии можно было допустить, будто изображение на рекламе имеет какое-либо отношение ко мне. На одном плакате вся моя фигура была к зрителю спиной, а лицо смотрело строго анфас. Я чуть шею не свернула, все репетировала перед зеркалом — нет, не доворачивалась моя головушка. В моей комнате, в Харькове, папа устроил стенд этих реклам: «Хай усе люди видять! Целый канастас со своей дочурки сделав!» А однажды пришло огромное диковинное письмо, с каким-то приторным запахом, от заморского принца, владельца острова. К письму прилагался русский перевод, где между строк можно было понять следующее: принц видел меня в кино, я ему понравилась, родителям его — тоже. Всей семьей они мне делают предложение посетить их остров. Просьба ответить, когда я могла бы приехать. В письмо вложено несколько фотографий. Принц — с черными курчавыми длинными волосами, в блестящих одеждах. На голове у него сверкающий шлем с торчащими высокими перьями. Фотографии родителей в белых одеждах, сидящих на фоне ажурной беседки. И еще несколько фотографий с видами его владений. «Ить ты якой царек приятный! А, Лель? Ну, волос мы ему обрежем. У нас так не пройдеть… Во ето жених! А? Дочурчинка?» — папа схватил фотографии и побежал на работу. Все наши близкие и далекие, новые и старые знакомые рассматривали этого царька, все охали и ахали. Ведь в Харькове в то время не видели ни одного человека с темной кожей. Со своими новостями и историями, письмами и фотографиями папа становился в городе изо дня в день все популярнее и популярнее.

Все новые фильмы в Харькове демонстрировались сначала в парке имени Горького, подальше от центра. Как правило, на первом сеансе даже нового фильма народу было маловато. Но только не на фильме «Девушка с гитарой». Мама рассказывала, что в девять утра зал был битком. Через одного сидели наши знакомые и друзья. Вокруг папы уже собралась компания. И мама с удовольствием отсела подальше. На нее все оглядывались, переводили взгляды на папу и перешептывались: «… на него больше похожа». В фильме «Девушка с гитарой» актер Блинников, исполняющий роль моего отца, то есть роль отца героини, смотрит на свою дочь с нежностью, радуясь ее успеху. На крупном плане актер, обведя глазами зрителей, с гордостью произносит: «Моя дочь». И вдруг на весь кинозал мой папа громко с обидой сказал: «А ты сначала попробуй воспитай. На готовое каждый скажить. Ыть ты якой. Мыя-я до-о-очь…» Зал разразился веселым смехом и одобрительными аплодисментами. «Правильно, Марк Гаврилович!» — поддержали папины дружки. Мама говорила, что от стыда чуть сквозь землю не провалилась. Что делать, папочка мой воспринимал все правильно до определенного момента. Какая же это «его дочь»? Он, Марк Гаврилович, сам и есть отец актрисы. Но мы-то с мамой знали, что это его особенная, личная игра, его вот такая внутренняя эгоцентричность. Как бы там ни было, но папочка не остался в тени. И по всему городу пошла весть, что родители были на сеансе и что роль отца якобы исполнял не актер, а сам «ее» отец. И что мать «ее» сидела в другом конце зала, что «ее» родители вроде как уже разошлись. И еще… Словом, жить «на виду» моим родителям становилось все сложнее.