Деньги здесь. Документы здесь. Инструмент здесь. Настроение отличное. Завтра в институт. Узнаю: что? где? когда? А потом… Потом пойду по магазинам, накуплю себе всяких московских украшений и еще много-много других разных разностей. И пойдет жизнь. Самостоятельная. Без надзора. Нет, этим меня не удивишь и не устрашишь. У меня всегда была самостоятельная жизнь. Но эта жизнь совершенно новая. Новые друзья. Новый дом. Новый город. И не просто город, а Москва. Ну что ж, здравствуй, столица! Москва, здравствуй!

Мы подолгу простаивали у доски с объявлениями. По десять раз прошмыгивали туда-сюда мимо секретарши. Изучали обстановку. Выжидали — не появится ли вдруг еще какой-нибудь сногсшибательный конкурент? Когда находишься в своем родном городе, в родной семье, кажется, что ты один такой особенный и избранный. И вдруг в недоумении обнаруживаешь! Э, да я не один — вон их сколько…

Новое здание. Новое общежитие. Новые правила. Новые предметы. Новые течения. Новое время. Все новое. Но неизменным остался один самый главный момент в судьбе — сбудется или нет, быть или не быть, попадешь или провалишься! И пусть мы в пятидесятых приходили другими. Пусть наши лица еще не знали косметики. А красить волосы и выщипывать брови было дурным, очень дурным тоном. Парни с длинными волосами — «тарзаны» — высмеивались в «Крокодиле». Пусть сейчас все наоборот — все естественное кажется противоестественным. Это мода. Она пройдет. Многое изменится, но суть решающего момента не изменится никогда.

Много сложных жизненных ситуаций можно разыграть в кино. Только не придумаешь, не отрепетируешь и не сыграешь с сотней таких разных юношей и девушек их поведение в ожидании часа, который решит дальнейшую судьбу. Тут не подскажешь, не предугадаешь. Если скрытой камерой пронаблюдать эти экстремальные минуты, она может запечатлеть такие «гримасы»… В одну секунду может пропасть голос, свести челюсть, задергаться глаз, начаться истерика или нервный смех. Или же на смену волнению придет депрессия, полное равнодушие. И выживет тот, у кого на роду написано: артист.

Этот приговор будет вынесен сейчас, вот здесь — за простыми белыми дверями, на которых внизу темнеют следы от студенческих ботинок. Здесь сидят известные люди. Их имена знают все. Авторитет их огромен.

Милые великие люди! Вы не должны обидеть нас. Вы должны в нас поверить. Вы будете улыбаться, кивать и одобрять. А на лице каждого абитуриента написано: знаете, я такой… такой необыкновенный. Все говорят, что я талант! Я умею все: знаете, даже ни с того ни с сего могу зарыдать или расхохотаться. Ведь вы меня примете, да? А то как же, как же мне жить?

Оценка судей иногда может быть роковой. Очаровательная девушка принята на актерский факультет института. Она способна. И все же главное в том, что она красива, очаровательна. Но ее жизнь в кино — до двадцати пяти-двадцати восьми лет. Вместе со свежестью молодости кончается и ее жизнь в кино. Точно как роза, что вянет от мороза. А потом драма.

Красивый молодой человек. Фигура, рост, лицо: анфас, профиль — все преотлично. На него бросаются режиссеры — три, четыре роли за один год. Проходит несколько таких блистательных лет, от поклонниц нет отбоя. И он уже привык, что он таков. Но вот пошли разговоры: дескать, внешность примелькалась, стали известны и привычки, и штампики. А ведь именно они еще совсем недавно очаровывали всех и делали этого молодого актера будущей надеждой. Смотришь, а он в новой картине уже и говорит не своим голосом. Режиссер пошел на хитрость, озвучил его другим актером, чтобы вложить что-то новое, более весомое в его все еще приятную, но уже примелькавшуюся внешность. И актер, не достигнув тридцати двух-тридцати пяти лет…

А вот этот человек… Что он будет играть в кино? Ни фигуры, ни роста, ни профиля… Но незаметно летит время. И исподволь, не броско для постороннего глаза, происходят изменения в молодом актере. Он сумел, сумел схватить и разгадать необъяснимую тайну — главную тайну — как стать актером своего времени!

Принять молодого человека на актерский факультет — какой же нужен тонкий стратегический расчет мастера-учителя! Вложить средства, когда никто пока не видит и не может предугадать в абитуриенте присутствие таланта, и только учитель все вычислил и взялся растить этот талант. И он, этот талант, окупит затраты и сторицей возместит их! Нет для актера высшего счастья, чем встреча с учителем, обладающим такой уникальной интуицией.

Как прекрасно, что я училась именно у такого мастера. Что может быть интересней, чем следовать за мыслями крупного художника! Точные отправные моменты, войдя в кровь и душу, руководят в работе и жизни. И я не задумываюсь, откуда они явились ко мне. Мне уже кажется, что они мои, врожденные. Наверное, это и есть школа. Ведь очень трудно ответить на вопрос: какова ваша школа? Школа — это когда тебе удобно существовать и работать в тех правилах, которыми ты был встречен на пороге своей профессии. И, несмотря на то, что в микроклимат своей школы я вошла не сразу и не просто, — она стала моей! И ни на какие самые модные течения я ее не променяю. В ней все: от эксцентрики до трагедии. А в середине все, что только может существовать в нашей профессии. Только несамостоятельный художник бежит за модой. Он бежит, а она ведь тоже не стоит на месте. Побеждает тот художник, который никому не подражает, избегает чужих цитат и заимствованных ассоциаций. Побеждает тот, о котором говорят, как о само собой разумеющемся: «Сегодня я смотрю Герасимова». И это может быть произведением только его. И ничьим больше. Я училась у такого художника. Я училась у Герасимова.

Перед главным экзаменом по актерскому мастерству в Институте кинематографии мы сдавали экзамены по истории, литературе, писали сочинение. Спрашивается: за что все десять лет я страдала от одного только приближения урока по арифметике-алгебре-геометрии-тригонометрии! Да таких перебоев в сердце у меня не было, наверное, даже во время бомбежек! Экзамены в институте по так называемым гуманитарным наукам оставили в душе отзвук праздника.

И вот, пока мы сдавали экзамены по общеобразовательным предметам, просочился слушок, что можно, не подавая всех документов, сдавать экзамены только по актерскому мастерству в другие театральные вузы. Куда я могла броситься помимо кино? Конечно же, в оперетту. Все, что шло в нашей харьковской оперетте, я знала наизусть. Последние школьные годы я оттуда месяцами не вылезала. Экзамены в ГИТИСе на курсы оперетты уже заканчивались, и я попала сразу же на последний, третий тур. Пела я «Третью песню Леля» из оперы «Снегурочка» и эффектно прочла басню Сергея Михалкова:

«Красиво ты живешь, любезная сестрица», —

Сказала с завистью в гостях у Крысы Мышь… вложив весь свой гражданский пафос в мораль басни: «А сало — русские едят!» В атмосфере экзаменационной аудитории запахло успехом. Народу было полно. Вокруг комиссии примостились и студенты-старшекурсники и еще какие-то вполне солидные товарищи. В общем, настроение было непринужденным, как в зрительном зале. На вопрос одного из членов комиссии, знаю ли я арию Пепиты из оперетты Дунаевского «Вольный ветер», я на него так посмотрела — одна бровь вверх, другая вниз, — что в аудитории раздался замечательный, подбадривающий смех. Ну почти как в Харькове. Я в своей тарелке! Ну разве мне не было близким и знакомым все то, о чем поет Пепита?

В музыкальном проигрыше тоже не растерялась и «вжарила» каскадный залихватский танец. Я получила заслуженные аплодисменты, хотя на экзаменах аплодисменты были запрещены. Но что поделаешь, если зрители не могли не отреагировать. Эх, как я потом жалела, что не напросилась на любимый дуэт матросов из того же «Вольного ветра»: