Вот такой он, папочка, был «як человек». А ведь это ты тогда назвал его имя!

Август 1969 года. Это конец всяким возможным силам воли, терпениям и надеждам. Вот уже почти месяц я не выходила на улицу. И только из угла в угол по комнате — туда и обратно. Когда только выхожу из своей комнаты, родители бросаются в кухню. И я понимаю, что это мое хождение ими прослушивается. От этого становится совсем тошно. Я перестаю ходить. Начинаю смотреть в окно, на своих Мефистофелей в трещинах стен и потолков, пальцем водить по строчкам книги, слепыми глазами впиваться в умные утешительные слова великих людей. И никогда ни к кому не обращалась за помощью, только к родителям. Но сейчас, первый раз в жизни, от их немых, беспомощных, сочувственных взглядов хочется бежать на край света. И папа такой растерянный и слабый. Это был кризис. Это был конец. Что-то должно было случиться…

Начинался очередной нескончаемый день. Руки сами придвинули запылившийся телефон. Пальцы вяло закрутили диск. А чужой, потерянный голос произнес: «Марк Наумович, это Люся. Я умираю».

— Приезжай немедленно.

Тот же дом. То же парадное. Тот же лифт. Но я ни во что не вчитываюсь. Полное безразличие, перед глазами — одно мутное пятно. Бернес держал мои холодные безвольные руки в своих больших теплых ладонях и внимательно слушал мои вялые бессвязные слова. Он меня не перебивал, не кивал, не сочувствовал, а все смотрел и смотрел, как будто вынимал мою боль. Я была перед ним жалкой и беспомощной. Сужаемый временем круг доверия сомкнулся на нем одном. «О каких единицах может идти речь, — говорил он кому-то по телефону. — Гибнет талантливый человек. Что? Хорошо, я этим сам займусь. Да, здесь, рядом, ничего, не имеет значения. Милый, ее уже ничем не испугаешь. Есть, до встречи».

Неужели же я не буду больше отращивать хвосты неделям и часам, августам, декабрям и апрелям?!

— Ты не видела мою новую пластинку? — Он подошел к тому месту, откуда когда-то раздавались звуки нежной мелодии, поставил диск своей новой пластинки. И тихий, мощный голос запел: «Я люблю тебя, жизнь…»

Начало семидесятых… думаю, что это — интереснейшая пора в жизни актера. Это пора, когда время заставило увеличить амплитуду актерских возможностей. Уже недостаточно было больших драматических способностей, правдивого проживания роли вполголоса, красивой монументальной внешности и обворожительной улыбки. К этому теперь необходимо было прибавить активную внутреннюю подвижность, острую характерность, музыкальность, пластичность, чтобы в результате такого смешения актер одинаково легко мог работать в комедии, драме, водевиле, мюзикле, бурлеске. Верно, что новое — это хорошо забытое старое. Был и Таиров, и Мейерхольд, и Протазанов, и Александров. Но времена менялись. Острое сглаживалось, уступая, усредняясь. Время семидесятых потребовало вспомнить, возродить наше старое, подстроить его под камертон нового времени и сегодняшние темпоритмы. И преобразившееся старое, преодолевая сопротивление скептиков, вырвалось в мир. В театре, на телевидении, на киноэкранах стали появляться спектакли, зрелища, фильмы — результат таких смелых и рискованных поисков. В моду вошли артисты небольшого роста, «антигерои». Темпераментные, подвижные, с внутренней эксцентрикой, с гитарами в руках, поющие и танцующие. Запели и затанцевали те, кто раньше и не подозревал в себе таких наклонностей. И даже те, кто считал их «застольными увеселительными» качествами актеришек второго сорта. На эстраде остроумный конферансье родил популярную репризу: «Сейчас все поют». Ну что ж, все запели и затанцевали. Так мне и карты в руки, пришло мое время. И то, что всех во мне раздражало и так долго не находило применения, вдруг стало даже интересным. Вот сколько надо было ждать, терпеть и отчаиваться!

Вот же как… Сначала ушла от бездействия из кино в театр. Потом разочаровалась, видите ли, в прекрасном московском театре. Потом — здрасьте, примите, пожалуйста, в отчий дом. Что это означало? Не справилась, потерпела поражение? Кому объяснишь какую-то там свою правильную внутреннюю дорогу, когда она для меня самой была ускользающей и неясной. Ну, а уж когда стало мне не до мнений и пересудов, когда припекло, заикнулась было о возвращении в Театр киноактера, поставили условие: примут обратно, но только если буду играть роль. И только на студии «Мосфильм». И роль непременно главную. А на то время это было из области мистики.

Думаю, появившаяся единица для моего возвращения в Театр киноактера отчасти объяснялась тем, что киноактеры наконец-то получили свою долгожданную сцену. И театру понадобилась актриса музыкального жанра. Нашлась единица. А главное, нашлось место!

С первых же дней прихода в новый театр срочным вводом я влилась в мюзикл «Целуй меня, Кэт!» Уходя в 1963 году из студии, я покидала коридоры, где репетировали энтузиасты, не желающие согнуться под ударами безролья. Я покидала контору с телефонами, вокруг которых сидели в ожидании от четырех до восьми после полудня артисты кино — будут ли вызовы на завтра. Теперь я пришла в театр. Сразу в глаза бросилась дистанция между режимом и дисциплиной театра, где провела «изгнанником три года незаметных», и между устанавливающейся атмосферой нового, хрупкого организма. Но как бы этот талантливый организм ни креп, он всегда будет ни на кого не похож, единственным в своем роде. Для театрального артиста жизнь в театре есть генеральная линия его жизни. Театр — его крепость. Для артиста кино, то есть актера Центральной студии киноактера, такой генеральной крепостью является кино. Выход на сцену — в свободное от съемок время. Ты можешь играть на сцене театра, даже преуспевать, но если ты не занят в «кинопроизводстве», как говорят в административной части, тебя по необходимости могут перебрасывать из спектакля в концерты, из концертов в спектакли. Потому в спектаклях, как правило, нет постоянного, стабильного, сыгранного ансамбля. Срочные вводы, текучесть, несколько исполнителей на роль, разный профессиональный уровень вводящихся актеров — это ЧП в ином театре — здесь нормальные условия жизни труппы. Самое главное — быть занятой в кинопроизводстве, чтобы не попасть в список простойников. Чтобы тебя не перебазировали туда, где пусто. Жаль, что порой, тасуя колоду карт, забывали, что в ней тузы и королевы, временно попавшие в простой. Это публика думает, что мы главные тузы и недоступные королевы. Пусть так. Пусть зрители думают, что киножизнь — это страна сладких грез.

Конечно, театральная труппа в сорок-пятьдесят человек — это не труппа из трехсот киноактеров, мигрирующих по всем студиям страны, по концертам, по временным частым гастролям. Ведь этот театр живет на самоокупаемости, без государственной дотации. Насколько же огромно стремление артиста выйти на долгожданную сцену, если он прямо с гастролей или со съемки, не заезжая домой, невыспавшийся и неотдохнувший, прибегал в театр прямо на грим, распрямлял свои плечи и — «отдыхал» на сцене! С каким счастьем актеры рвались на этот освещенный пятачок, чтобы открыть себя зрителям!

Спектакль «Целуй меня, Кэт!» имел у зрителей успех долгий и прочный. В нем был наиболее стабильно задействован постоянный состав исполнителей. Слаженный ансамбль, оригинальная хореография, высокий темп, талантливые исполнители, жизнерадостность и озорство ставили этот спектакль в ряд лучших тогда в Москве. На этот праздник киноактеров жаждали попасть не только приезжие, заметившие на афише имена киноактеров, но и многие москвичи-театралы. Этот спектакль наиболее ярко выражал тогда всеобщую радость от появления в жизни артиста кино возможности уйти от бездействия, простоев, всех этих вынужденных «отпусков», деморализующее действие которых словами не расскажешь. Сколько нераскрытых, таящихся, спящих возможностей выявила сцена! О, сколько нужно любви к артисту, понимания его сложного, зависимого положения, вечного ожидания… Возродить его, вести дальше, а не бросать на полпути, вдохнуть в него веру в себя! Актер — это человек, но человек особый. Потому что он живет, существует, зарабатывает себе на жизнь своими нервами, здоровьем, своей кровью. «Приходите к нам, выступите у нас, отдохните». А ведь это не так. Для артиста это будет работа. И потому обидно бывает, когда актеру указывают на материальную сторону его жизни, считая это «меркантильным», несовместимым с духовностью. Но ведь это есть его единственный способ зарабатывать на жизнь! Такую тонкую вроде бы вызывающую неловкость деталь жизни артиста надо почувствовать, понять. Да нет, актера надо — любить!